для самых молодых, – большая чувствительность к проблематике, связанной с национальной или этнической идентичностью, большая проницаемость для националистической риторики, вплоть до самых экстремистских ее проявлений.

Пока общий политический климат в стране (примерно до 1998 года) оставался относительно мягким и либеральным, сохранялась и видимость относительного разнообразия, плюрализма мнений и позиции. Молодежь в это время отличалась большей выраженностью и поляризованностью мнений: она была готова поддерживать в большей мере как праволиберальное крыло политического спектра, так и политиков типа Жириновского. Но по мере укрепления авторитаризма, подчинения СМИ официозу, девальвации избирательных демократических процедур, роста коррупции и проч. все более очевидной становится ситуация ценностных дефицитов, усиливается роль партикуляристских, в этом смысле домодерных, традиционных ценностных ориентиров, что сопровождается массовым подъемом низовых, архаичных, традиционалистских представлений в результате инструментализации подобных настроений кремлевскими политиками. После этого последовал период, отмеченный резким ростом поддержки «путинской вертикали» в молодежной среде, сохранившимся в период 2000-х годов.

Молодежь, быстро (хотя бы просто в силу больших «жизненных ресурсов») адаптировавшаяся к социальным и политическим переменам, противопоставлялась массе дезориентированного, «выбитого» из привычной колеи населения (недовольство которого использовали в своих политических играх партии левого или национал-патриотического толка). Возникло парадоксальное явление: молодежь, воспринимаемая другими возрастными группами как носитель нового, новых ценностей, с течением времени и сама стала относиться к себе как к группе или поколенческой когорте, более ценной в известном плане, чем другие поколения или группы, не прилагая для этого каких-либо особых усилий, не ознаменовав себя в социальном плане особыми достижениями. Молодежь воспринимала свои «привилегированные» позиции скорее как нечто закономерное, получив в руки в «готовом виде» свободы и возможности, ранее недоступные для людей старшего возраста, а потому относясь к ним не как к ценностям, а как к само собой разумеющимся условиям индивидуального существования. «Незаслуженность» этой оценки молодежью блокировала как для самого общества, так и для молодых необходимую работу по рационализации задач переоценки и модернизации прошлого, усилия, связанные с пониманием, восприятием, усвоением новых для российского общества идей, правовых представлений, ценностей, понимания ответственности, в том числе и гражданской, национальной, социальной солидарности.

В постсоветском обществе так и не возникло ценностного конфликта поколений, работа с которым могла бы стать условием и способом реальных общественных трансформаций. Непроблематизированной, непроработанной, неосознанной осталась вся совокупность проблем, унаследованных от советского прошлого. Главное, что смогло предложить поколение родителей своим детям, – это опыт выживания и адаптации. Переломный этап в жизни страны почти исключительно был прожит на старом багаже идей, ценностей, комплексов и страхов, с преобладанием во всех слоях и группах общества моделей пассивного выживания и адаптации.

Невостребованный опыт Запада

Обращаясь к истории послевоенной Западной Германии, можно сказать, что молодежные волнения 1960-х годов обнажили глубочайший конфликт поколения родителей, переживших войну, обернувшуюся моральной катастрофой для Германии, и первого послевоенного поколения. Немецкие историки, социологи военного поколения утверждают, что на уровне семьи травма проигранной войны, крушения немецкого Рейха – по меньшей мере до наступления эпохи «экономического чуда» – оставалась табуированной и практически вытесненной в общении поколений родителей и детей. В поведении и установках старших поколений доминировали узкопрагматические ориентации на выживание, на экономическое восстановление прежнего положения – собственного дома, города, страны.

На уровне социальных институтов западногерманского общества (что особенно важно – системы образования, преподавания и воспитания, других подсистем культуры) шел интенсивный процесс деидеологизации и денацификации. Послевоенное поколение Западной Германии росло и формировалось как поколение, осмыслявшее и оценивавшее свою историю. Открытое миру, оно стремилось вернуться в лоно традиций западных демократий, общеевропейских гуманистических традиций и ценностей.

Напротив, в России и сегодня около трети молодых мечтают видеть страну «великой державой, которую уважают и побаиваются другие страны» (среди населения в среднем людей с такой позицией столько же – 36 %, опрос 2006 года). Лишь каждый десятый среди молодых жителей крупных городов упоминает «вхождение России в современный мир» (опрос 2007 года) в качестве идеи, которая могла бы «сплотить Россию» (среди населения таких 5 %). Общество достигло сплочения, выбрав для этого традиционный для своей истории путь пассивной адаптации и негативной мобилизации, направленной против врагов России. В списке последних опять лидирует «большой» Запад, а в 2000-х годах к нему явно прибавились представители «бывшего нашего» Запада – прибалтийские республики.

Постсоветское общество не способно расстаться с имперскими амбициями и связанными с ними комплексами превосходства над другими народами. Неприязнь к другим особенно усиливается, если они живут богаче, свободнее или если они «бывшие наши», как Прибалтика или страны соцлагеря, которые восприняли крушение советской империи как освобождение и начало нового исторического этапа жизни своей страны. Поиски врагов, виноватых во всех отечественных бедах, были и остаются частью того культурного капитала, который наследует без особого сопротивления постсоветская молодежь.

Бегство от истории

В постсоветском обществе довольно быстро установилось негласное соглашение, своего рода консенсус между теми группами и силами, которые стали выступать в роли ведущих культурных и политических элит, и «обществом» или населением. Культурные элиты, точнее, их суррогаты – массмедиа довольно рано (примерно к концу эпохи гласности) отреагировали на обозначившиеся настроения массовых читателей, зрителей, слушателей, скоро уставших от критики советского прошлого, «копания» в советском прошлом, «очернительства» своей страны и истории. Доля тех, кто считал, что в прессе, в СМИ слишком много внимания уделяется критике прошлого, сталинизма, проблемам массовых репрессий, межнациональных отношений и конфликтов и проч., значительно превышала долю тех, кто считал, что таких материалов недостаточно. Недолгий период либерально-демократического просветительства, лишь наметивший болевые узлы и точки советской истории и советского общества, скоро исчерпал свой потенциал. Этого времени явно не хватило для понимания и анализа нахлынувших на людей проблем, связанных с распадом советской экономической и политической системы.

Самооправдание «незнанием того, что творилось вокруг», «неучастием» типично для тоталитарных обществ. Оно подавляло и так достаточно слабые желания узнать и разобраться в том прошлом, наследниками и носителями которого являются наши страна и общество. Привычное и комфортное состояние неведения воспринималось как «нормальная жизнь» обычного человека, для которого не стоят проблемы моральной ответственности за действия властей, государства, тем более в прошлом. «Негатив», как теперь выражаются, относящийся к далекому и недавнему прошлому, просто вытеснялся (типично женская, слабая форма психологической защиты – «для меня это слишком тяжело» или другой вариант – «для меня это слишком сложно») из сферы публичного обсуждения, анализа и разбора, постепенно замещаясь играми, различного рода увеселениями и развлечениями, «житейскими ток-шоу» или гламурными сериалами. Особо заинтересованные, упертые какое-то время еще могли (теперь уже преимущественно в Интернете) читать серьезные газеты, журналы и книги. Но вот обсуждения, полемика, аналитический