трахаться будет проще.

– Как это – трахаться? – глупо спросила Любава и остановилась.

Она вынула руку из руки подруги. Роза отвернулась.

Любавино сердце, измученное страхом, затрепыхалось и кинулось ей в горло.

– Почему это, Роз?

– Потому что только бабы за больными мужиками бегут ухаживать и всю жизнь на них готовы положить, – отрезала Роза, – а мужик с больной бабой не усидит. Его обязательно на свежее мясо потянет. Сама посмотри – на соседок. Много к ним мужей ходят?

Соседки – постоянно меняющаяся компания женщин, то появляющихся, то уходящих – либо домой, либо навеки. Любава, занятая своими бедами, к ним особо не присматривалась, а Роза замечала все.

– Единицы ходят, – продолжила она, – есть там такая баба Катя, и у нее дед Миша – вот тот ходит каждый день, приносит ей пирожков теплых в пакетике. С утра бежит в пекарню пораньше, чтобы купить горячих, заворачивает в шерстяной платок и везет через весь город. Я с ним разговаривала как-то: говорит, познакомился с Катенькой, когда она два ведра на коромысле несла, а он сзади шел и решил, что ах, какая девица, красивая, сильная! И полез знакомиться. А она его коромыслом… с тех времен и любовь. Шестьдесят лет уже. И вот они – единственные, кто…

– Погоди, Роза, – прервала ее Любава, – погоди про бабу Катю… Это что, меня муж бросил?

И она опустилась на бордюр, вцепилась пальцами в еле начавший отрастать ежик волос и зарыдала.

Роза стояла над ней. Ее большое сердце кипело от обиды за подругу, но поделать ничего она не могла.

А в Любавином сердце бушевало горе: она вдруг с ужасающей четкостью осознала, что явственно видела те моменты, когда Степан начал ускользать из ее жизни, но была настолько наивной и доверчивой дурой, что не придавала им значения.

Он приходил все реже и реже – мужчинам неприятна больничная обстановка! Он выключал на ночь телефон – он тревожно спит и не хотел бы, чтобы случайный телефонный звонок нарушил и без того плохой сон. Он перестал целовать ее в губы – это все неприятные запахи болезни… Он перестал смотреть на нее как на любимую женщину – да это и невозможно! – она же лысая уродина без груди!

В ответ на то, что все исправится, стоит только сделать операцию эндопротезирования, он неопределенно ответил: «Э-э-э…»

Любава подумала, что не стоит обсуждать с мужем такие вещи, как ее будущий протез.

Это всегда травмирует мужчин – все эти отвратительные бытовые и телесные моменты, изнанка, развенчивающая мифы о красоте, сексуальности и уюте как о само собой разумеющихся атрибутах женщины.

Галя Весенняя вообще считала, что не стоит после операции показываться Степе на глаза без какого-нибудь милого паричка и без макияжа.

– Пойми, Люба, – втолковывала она, приезжая навестить подругу, – нельзя растерять свое внутреннее женское «я»! Не позволяй болезни себя победить! Борись с ней! Она тебя уродует, а ты себя украшай! Знаешь, была такая королева, которая в тюрьме каждый день делала новую прическу и на эшафот вышла красивая вся, с начесом… И толпа ей аплодировала! Вот пример настоящей женщины! Пример, который через века не забывается!

– Но ее все равно казнили? – уточнила Любава.

– Ее – казнили, – ответила Галя, – а ты еще побарахтаешься. Ну-ка… привстань. Я тебе сшила потрясающий халатик, примерим?

И Галя вытащила из красивого пакетика короткий халатик цвета весенней листвы, шелковый, в муаровом узоре, украшенный по подолу воланами, словно юбка испанской танцовщицы.

Люба прижала халатик к лицу, почувствовала прохладу и нежный запах Галиных духов. Такой же тонкий и хрупкий аромат, какой шел от ландышей, которые Степан подарил ей ранней весной в прошлом году. Почему-то потекли слезы. «Муж, любимый мой муж, родной, сколько же ты со мной вытерпел», – подумала она.

Галя вынула из сумочки платочек, обшитый кружевом, и промокнула Любавино лицо.

– Хочешь, я принесу тебе красивый парик из наших? – спросила она. – Тебе так идет рыжий, Лисы Алисы!

– Неси, – улыбнулась сквозь слезы Любава. – Убедила! Буду снова учиться соблазнять.

И в следующий раз она встречала мужа, сидя на застеленной кровати, в новом халатике, в рыжем кудрявом парике и немножко надушенная. Она волновалась. В ней, словно маленький теплый птенец, проклюнулась снова любовь к себе – своему выжившему телу. Ей захотелось, чтобы оно было красиво и радостно, чтобы к ней прикоснулись руки мужа, чтобы появились снова щекочуще-сладкие предвестники страсти, пробежали по рукам мурашки.

Степан удивился ее парику и халату:

– Зачем тебе это в больнице?

– Влюбилась, – ответила Любава, глядя на него сияющими глазами – ее сердце переполняло ожидание новой главы ее жизни, после операции все возрождалось заново, и любовь к мужу – тоже.

Он такой красивый! Высокий и сильный – он занимается в спортзале с тренером, стильно одевается и умеет носить трехдневную щетину так, что выглядит киноактером из фильма о Диком Западе. Его римский нос, немного напоминающий клюв коршуна, придает лицу интригующе-хищное выражение, а темные зеленые глаза в тяжелых веках умеют смотреть повелительно-ласкающе, до дрожи в коленях. Любава, прогуливаясь с ним по больничному коридору под руку, часто ловит обращенные в его сторону взгляды молодых медсестер.

– В кого? – спросил Степан. – Тут одни тетки.

Вместо ответа Любава потянулась за поцелуем, раскрыв руки, чтобы обнять мужа за плечи… и произошла короткая и позорная борьба. Степан отклонился, взял ее за кисти и отвел их в сторону, а она все не понимала и пыталась дотронуться до него… Но он уклонялся вежливо и настойчиво, а потом сказал вполголоса:

– У тебя халат распахнулся.

Под халатом было то, что пахло лекарствами, кровью и жаром. Некрасивое, перекосившее Любаву набок – так, бочком, она прятала отсутствие груди.

Степан сам запахнул ее халат и завязал пояс твердым узлом.

– Ты же еще болеешь, дурочка, – сказал он, словно пытаясь смягчить произошедшее.

Любава мужественно сцепила зубы и улыбнулась.

– И парик этот зря натянула, – Степан стащил с ее жалкой лысой головы роскошные кудри, – Люба, рано еще бордель изображать. Вот выздоровеешь…

Он ушел, а Любава осталась лежать на кровати. Под прикрытые ресницы лился розоватый дневной свет, разломанный тенями, и в тот момент, когда они сложились в темный крест, она вздрогнула – показалось в полудреме, что свет этот не простой, а церковный, свечной, что кровать узка, как гроб, а сама она чересчур неподвижна.

Горькое предчувствие близкой смерти – словно холодной липкой глины отведала.

Вечером у Любавы поднялась температура, и в бреду ей снилось, что муж ее – вовсе не муж, а злой Румпельштильцхен, и он