и всех нас доле влечет.

Ея же ради забываем и самаго аггельскаго прихода

во время душевнаго нашего исхода.

Како страшно и грозно аггел душу нашу исторгает

и выспрь или вниз с нею отлетает,

и, по божию велению, тамо ея посаждает.

Она же до суднаго дни тамо пребывает

и потом во уготованное ей место отсылаема бывает,

и радость или злость претерпевает.

Горце же рощи, како лютыя бесове исторгают

и, вестно есть, яко в место мучения с нею отлетают

и тамо ю паки посаждают.

Она ж тамо сетует и воздыхает,

и конечнаго мучения ожидает.

Ох, увы, окаянное наше тело!

Его же ради презираем всякое духовное дело

и ищем всегда телеснаго наслаждения,

тем же забываем душевнаго нашего спасения.

И паки всегда ищем плоти своей потребных,

а не поминаем страшных словес судебных.

Кто до конца окаянную нашу сию утробу смирит,

всех бо нас в похотениих своих крепце содержит? —

Токмо аще у кого твердый и непоколебимый будет ум,

иже отревает от себе всякий пустошный глум

и выну помышляет в себе горнее пребывание,

и паки отревает от себе всякое плотское мудрование,

и на всяк день сам себе морит аки злый супостат,

понеже хощет себе видети добрыми делы богат

и не хощет душе своей в вечней муце быти,

и помышляет, чтоб в безсконечныя веки со Христом жити;

и паки зелным воздержанием плоть свою удручает,

и тако востание ея на дух умучает.

Той возможет ю таковым начинанием смирити

и вся похотения ея умертвити.

Ничтож бо нам тако весело и радостно является,

якоже бо утроба наша всегда насыщается,

и ничтож тако печално, яко же гладом измирает,

и ни о чем бо обыном в то время помышляет,

токмо бы потребными своими насытитися

и всеми чювствы своими возвеселитися.

О ней же по вся дни многое тщание творим,

о души жь нашей и сторичнаго жребия тако не приложим!

Чтожь паки подобает к ней еще рещи?

Не имам, како ум и смысл приложити

и како бы до конца ея смирити.

Понеже несть мощно человеку живу быти,

аще живота своего не кормити.

Обаче, рещи, вся злая от утробы человеку раждаются,

того ради вси человецы от творца своего удаляются.

Вначале ж реку лютую страсть — блуд,

о нем же нам будет неумолим суд;

его же ради вся злая на земли совершишася,

а творящии его сами душами своими во ад вселишася;

и днесь злая в нем совершаются,

и паки делающии его во ад вселяются.

Паки ж утробы ради и чрева свары и бои бывают,

много ж от того и смерть приемлют.

Чрева ж ради и утробы в раби и в холопи человецы предаются.

Во время ж глада и сами богатии со всем богатством отдаются,

яко же быша во Египетстей земли[45].

Всяк убо утробе своей внемли,

не может бо не ядеши много терпети,

ниже, объядшися, в добрых делех бдети,

алкати же и жадати много не терпит.

Насыщенная утроба душу и тело губит,

по насыщении же чрева паки ясти похотевает,

прирожденнаго же естества своего не оставляет.

Аще когда и от матерних ложесн младенец родится,

тогда божиим промыслом самоучне воскричится

и абие восхощет млека от сосцу матери своея ссати,

потом и к дебелой пищи учнет прилежати

и паки потом пойдет к болшему ращению,

а простиратися учнет к вящшему чревному насыщению.

Что ж реку и что возглаголю и коею хитростию премину? —

Понеже и сами святии отцы изрекоша многую ея вину,

что от нея злая вся совершаются,

угождающии ей едва в рай вселяются.

От матерних ложесн с прирожденным своим естьством изыдет,

с тем же естеством и во гроб идет.

Не вемь, како ум мой и мысли не могут постигнути,

како бы царство небесное достигнути.

Кто не работает телу,

и никто тако потщится к духовному делу,

понеже убо люто есть достигнути

и нужно есть от прелестнаго сего жития остати.

Что ж еще реку и что возглаголю о невнимании нашем и презорстве к богу,

иже всегда повелевает нам итти к небесному своему чертогу?

И — еже о небрежении нашем о наших душах,

како презираем божественный страх?

Еще же и — о некрепости нашего ума,

понеже умь наш к сему свету прилежит весма?

И — како забываем того страшнаго часа,

а слышимь всегда многая божественная словеса?

Како не устрашимся того страшнаго суда? —

Потом комуждо будет и нестерпимая мука,

и лютое вечное мучение,

и огненное геенское изжение.

Како не воздрогнем, слышаще нестерпимыя муки,

в них же попирати нас будут бесовския руки?

Како божественныя книги аки горы положены

и вся наша обычаи и нравы обнажены?

Те ж господни слова и святых отец маки трубы вопиют,

а всех нас в царство небесное зовут.

Мы же вся сия мимо ушей своих пущаем

и аки аспиды глухия ушеса своя затыкаем[46],

и друг чрез друга аки неистовы пореваемся,

и о многогрешной душе своей не подвизаемся.

Мним ся всяко, яко безсмертни быти,

а тщимся всегда, чтобы зде во благоденстве жити.

А все окаяннаго ради нашего того несытства чрева,

его же ради забываем вечнаго мучения...

Что нас может вящьше того устрашити,

чтоб нам злых дел своих никогда не творити?

Чим же скончаю и что еще глагол приложю? —

И паки всю надежду на Христа, бога моего, возложю.

Той всю нашю слабость и небрежение весть,

и всякого человека, конец жития его, свесть,

и веде, яко слабо есть естество наше ко греховному падению.

Того ради ожидает нас господь на чистое покаяние,

и да подасть нам господь многое свое наказание,

чтоб мы от