всех в одной руке транспорант, а в другой сетка с закуской и крепким. На зама никто внимания не обратил. Шутки, прибаутки, гармошка играет. Вышли всем коллективом на площадь, на Комсомольскую, построили нас в колонну. А зам бегает по колонне со стаканом и у каждого наливается. Когда колонной пошли, он портрет Сталина выше всех поднял и пошел. Только когда на центр площади вышли, все увидели Сталина. У нашего партийца чуть инфаркт не случился! Он — к заму, давай у него палку с портретом из рук вырывать. А того, как заклинило, по пьянке. Он, недолго думая, Сталиным со всего маху хрясь по башке партийца. И как заорет: «За Родину! За Сталина!» Тот упал. Слава Богу, коллектив у нас дружный. Все окружили этих двоих. Заму быстро налили, он Сталина опустил. Мужики каким-то путём перехватили Сталина. Партработника подняли, и под руки давай тащить. Но самое главное, вся наша колонна со смеху падает. У многих даже слезы выступили. А на трибуне все главные в республике стоят. Они подумали видно, что народ искренне радуется. Так к 9 мая нам какой то вымпел вручили, как лучшему коллективу. А ты говоришь, зачем тебе шарик?

Их майсов моей бабушки, или Хрен с ним

— Что у тебя за манера вождения: перед перекрёстком разогнаться, затормозить, а на зелёный еще постоять, подумать, пока сзади не посигналят? — спросил меня друг.

— Да, не знаю, я из Алма-Аты, у нас там все так ездят. Просто там много перекрёстков, и они близко друг к другу.

— Да сзади девушка сейчас заплачет, — улыбнулся пассажир.

— Да и хрен с ней, пусть плачет!

И мы поехали дальше, слушая радио.

— Ба, а Ба, ты что делаешь?

В воздухе стоял запах горелого мяса. Дым заволок кухню.

— Курицу смолю, — Ба деловито крутила курицу над газовой комфорткой, птица была похожа на дичь в чёрную точку от соженных перьев.

— Ба, меня в армию забирают.

Ба уронила курицу на огонь.

— Ну, надо, так надо. Через пару часов будет обед готов, а пока садись. Я за тебя не переживаю, ты стал взрослым, и уже можешь постоять за себя и других. Единственное, что я скажу, держи голову холодной, делай выбор, который моя покойная сестра называла: «хрен с ним».

— Это как?

— Очень просто, думай сердцем, какой вариант подходит, тот и выбирай, а на тот, который не подходит, говори «хрен с ним.»

— Понял, но не всё.

— Было у мужика два петуха, один белый, другой — чёрный. Эти петухи были его семьёй, больше никого не было. Пришли голодные времена, и мужик уже был при смерти, и решил он одного петуха съесть. Сидит и думает: «Белого зарежу — чёрный плакать будет. Чёрного съем — белый заплачет. Пойду к равину, спрошу.»

Пришел к равину и выкладывает. А равин ему говорит, завтра приходи, посмотрю в мудрых книгах. А мужик говорит, так до завтра смогу не дожить, умру от голода.

— Тогда режь белого.

— Так чёрный плакать будет.

— Да и хрен с ним, пусть плачет.

Я засмеялся:

— Так в чем мораль?

— А мораль в том, что никто не знает, как правильно, если бы кто-то знал, то так бы и сделал, но кто решил, что так правильно? Выбор, он только твой. Понял?

— Ну, примерно.

11 ноября 1986 года шел холодный дождь. Нас, микровских пацанов, свезли в центральный военкомат и оставили во дворе под дождём, многих я знал. Стемнело. По команде пошел слух, что все идут в Отар, потом в Афган. Подъехало два автобуса, из которых выгрузили команду из Ташкента. Уже замерзших и промокших нас выстроили, и майор начал переключку. Когда я выкрикнул: «Я!». Он спросил:

— У тебя родственники заграницей есть?

— Нет.

— Ну, как же, тут написано, что у тебя отец заграницей.

— Он дома, это я заграницей.

— Остряк?

— Тупак!

— Щас я тебя закину вот к этим в команду, и пойдешь на север, моржей кормить, вот тогда поплачешь!

— Да и хрен с ним, товарищ в темноте, не вижу ваших погон, поплачу!

— Шаг, из строя — и шагом марш к узбекам!

Микровские ржали, как кони. Только спустя два года, многие из этой команды пришли, в цинке, на глушняке, как говорили в те годы.

Ба встретила меня из армии огромным столом. После того, как я рассказал ей эту историю, она посмотрела на меня.

— Знаешь, моя бабушка говорила о воспитании детей: «лей ведро — капля попадёт», а на тебя всегда две капли попадает. Наливай, под кнейдлех, по рюмке!

Из майсов моей бабушки, или Холодильник

У меня есть сосед, пожилой азербайджанец, который, встретив меня на улице, все время просит стаканчик вина. Я завожу его в подвал и наливаю. Дед залпом опрокидывает большой стакан, крякает от удовольствия и начинает разговаривать. Я первое время слушал, было интересно, а уже потом стал стараться его сразу сопроводить к выходу, предварительно всучив ему бутылку вина с собой. Он, видно, понял мою тактику и уже не усаживался, а, выходя, что-нибудь, уже на ходу, рассказывал. Так и сегодня он встретил меня у подъезда, и по его сверкающему взгляду я понял, что он хочет ко мне в подвал. Повторив процедуру, уходя, он спросил:

— Голосовал?

— Нет, не вижу смысла.

— Вот эти, которые сейчас, отличаются от тех, только одним. Эти всегда говорят о том, что сделают, достигнут, дойдут, добьются. Бла, бла. А те, которые те, говорили, что сделали, к чему пришли, чего достигли.

Вроде все сейчас, есть, еда, одежда, телефоны, посмотришь на улицу огни горят, а на людей посмотришь — лица потухшие. А у тех, столько не было, а в глазах столько радости было.

«Так, — подумал я, — надо выпроваживать, а то это надолго.»

Дед ушел, я сел на диванчик.

Ба открыла холодильник, и поставив руки в бока, проводила взглядом сверху вниз, снизу вверх. Красотааааа! Глаз горел, улыбка до ушей. Холодильник был забит под завязку.

— Может, еще один купим, на всякий случай?

— Что купим?

— Холодилник.

— Ба, зачем? Ты же не позволяешь ему дышать, чуть освободится ты его опять по самое горло забиваешь!

— Зато красота какая. А он машина, у него работа такая. Я тебе скажу, после войны мы купили первый холодильник, и постепенно с годами он стал все больше заполняться, и вот — полный.

— Ба, ну сколько можно жить прошлым? Уже надо жить настоящим, посмотри заграницей как люди