Шрифт:
Закладка:
Словом, весь смысл книги сводился к тому, что поход — по мнению немногочисленных его тогдашних исследователей, самый бесславный в истории Войска Донского — был блестящим и славным.
Конечно же, ничего дурного не было в этом стремлении отставного подъесаула представить поход вопреки всему в лучшем виде. Быть может, Евлампий Макарович, если он действительно жил на свете, если его не выдумал г-н Кутейников, сам участвовал в этом походе (Кутейников пишет в предисловии, что он умер в возрасте 132 лет), и он, быть может, всю свою долгую жизнь таил обиду и на императора Павла, пославшего его в этот (впоследствии всеми забытый) экспедицион, и на императора Александра, не давшего ему помахать шашкой на Гималайских вершинах. И от обиды выдумал книгу — написал её перед смертью, сидя с пером, в очёчках и бурках, под крышей какого-нибудь древнего куренька.
Так обстояло дело или иначе, ясно одно: сочинение подъесаула, скорее всего, осталось бы незамеченным. В отчётах Общества распространения полезных книг в Области войска Донского за 1911 год оно отнесено к разряду «частных исторических экскурсов отставных военных чинов, кои на сегодняшний день не пользуются спросом».
Однако недоразумение, возникшее между издателем и фотографом, или, как выражались газетчики, «дело о раздвоении Атаманской, 14» (о том, что оно негласно расследуется гражданским адъютантом, знал, разумеется, весь город), вывело «Исторические разыскания Евлампия Харитонова…» спустя несколько месяцев и на целых три года в разряд книг «наиболее читаемых, хотя и малополезных».
* * *
В июле 1912 года новочеркасский корреспондент балабановского «Юга», ссылаясь на «весьма осведомлённое лицо из Войсковой канцелярии», сообщил, что адъютант Черкесов, якобы имеющий на руках сенсационные факты, связанные с Атаманской, 14, готовит специальный рапорт атаману по этому делу. «Не исключено, — говорилось в заметке, — что вскоре мы получим от того же лица кое-какие сведения о содержании рапорта и узнаем таким образом, каково живётся г-ну Кутейникову в том запредельном мире, откуда он нам посылает свои шутовские весточки и баснословные тиражи».
Это было последнее печатное упоминание о донском книгоиздателе С. Е. Кутейникове.
Никакого специального рапорта атаману адъютант Черкесов, судя по всему, не писал — во всяком случае, обнаружить этот рапорт или хотя бы найти сообщения о нём более достоверные, нежели в балабановском «Юге», не удалось, — и потому последним рукописным источником, содержащим сведения о Кутейникове, можно считать датированное 20 августа 1912 года письмо Черкесова к дочери, жившей тогда в Петербурге в гостином доме Главного управления казачьих войск на Караванной[20]. За исключением половины первой и двух последних страниц, оно посвящено издателю, но, так как на пяти страницах князь сообщает уже известные факты, целесообразно будет процитировать его со середины шестой:
Что до меня, Анюта, то я не нахожу здесь ничего, кроме философических шалостей г-на Кутейникова, который, как мне стало известно, проповедует повсюду и в разном виде, добравшись даже до газет, довольно странные воззрения на феномен времени. Он полагает, что времени как такового не существует вовсе. Пытался в этом убедить и меня (я разговаривал с ним ещё весною по телефону: сам телефонировал мне в штаб). То есть, Анюта, он не то чтобы отрицает время, а говорит, что не существует прошлого и будущего, а есть только одно неделимое и вечное Настоящее или, как он излагает, Настоящее настоящего, Настоящее прошлого и Настоящее будущего. Между ними, по его разумению, не существует решительно никакой разницы, в силу чего не только все вещи, но и люди, события, действия обладают божественным свойством неисчезновенности. Всё есть как есть, и всё есть всегда: никогда не начинало быть, пребывало вечно и не прейдёт во веки веков. Когда он пытался внушить эту мысль редактору «Епархиальных ведомостей» (он и там хотел поместить своё нашумевшее объявление, которое я тебе посылаю), ему указали на Книгу Бытия, а потом на дверь… Да вот и я думаю, Анюта, разве не было Начала, разве не было Сотворения Мира и разве не будет Конца?.. Но послушай, что говорит далее этот г-н Кутейников: несовершенный человеческий разум, уязвлённый бессмысленным страхом смерти и охваченный беспрерывной текучестью чувств, возомнил, что он движется в океане этого неизбывного Настоящего, да ещё в некотором направлении — от прошлого к будущему. Наподобие тусклого светильника он, т. е. разум, высвечивает ничтожное пятнышко света на поверхности необозримого океана времени и не видит весь круг своего бытия, составленный из мириадов этих светящихся пятнышек, слитых воедино. Мрак неведения скрывает от человека восхитительную полноту его бесконечной и безначальной жизни, и оттого он полагает, что жалкое пятнышко света — драгоценное здесь-и-теперь — и есть его печально-желанный удел, что только в нём, лучезарном и зыбком, исчезающем постоянно, он существует весь целиком. Эта безумная вера в мимолётность настоящего мгновения и есть, по словам Кутейникова, наказание Господа за грехопадение прародителей. Но Господь милосерден, Он наделяет некоторых Своих детей первоначальным зрением. И вот, Анюта, представь себе, Кутейников утверждает, что он не только исполнился Божественного видения мира, развёрнутого в вечном Настоящем, но и обрёл упоительную способность находиться по собственному разумению и с ясным сознанием как во всём круге своего бытия, так и в любой его отдельно взятой точке. Он уверял меня, что он разговаривает со мною по телефону из 1915 года и что только теперь — или тогда? или как тут ещё сказать, Анюта? — словом, там, в 1915 году, он закрывает своё издательство, освобождая французу Атаманскую, 14. Когда же я ему сказал, что здесь, у нас, в 1912 году француз собирается с ним судиться, он ответил равнодушно:
— Если вы ему помешаете, князь, вы сделаете богоугодное дело. Этого суда не должно быть в извечном миропорядке. Так же как и французского заведения на Атаманской, 14 не должно быть до 1915 года. А то, что оно у вас там существует, — это досадное недоразумение. Когда-нибудь, князь, всё станет на свои места.
Он говорил мне, Анюта, что он переживает в своей жизни одновременно всё — и тяжёлое ранение под ключицу на какой-то великой войне, за-ради которой он теперь там бросает своё издательство, и первые младенческие шаги по лоснящемуся паркету в доме своего батюшки на Кадетской, и предсмертные судороги в Люксембурге,
