ни делать определенных замечаний о только что упомянутых мною примерах, ни печатать какого-нибудь отдела из всего сказанного мною, пока не проанализирую полнее элементы злой страсти, которая всегда искажала и оскверняла даже самые высшие искусства Греции и истинной христианской религии, и всецело занимает в настоящее время воображение, опустошенное и лишенное радости нечестием и непокорностью.

Что касается мрачности серого цвета, характерной главным образом для современной французской революционной школы, то я входил до некоторой степени в рассмотрение условий действительной умеренности и сдержанности ее в окраске, указывая, что вся сила не в том, чтоб избегать ее, а чтобы уметь ею распоряжаться; и что самые чистые и самые яркие цвета превосходно могут быть умеренно расположены, тогда как наиболее темные являются и наиболее резкими, и наиболее неуместными. Но было бы бесполезно печатать эту часть лекции без пояснительных иллюстраций.

Переходя к рассмотрению неумеренности и скромности при выборе даже сюжетов для ландшафта, я для контраста ссылался на спокойствие тёрнеровской гравюры «Река Грета, впадающая в реку Тиз».

70. Если вы хотите почувствовать всю сдержанность этого рисунка, зайдите сначала в мастерские и посмотрите на выставленные там обыкновенные хромолитографии; взгляните, как они искусственны с их Маттерхорнами, Монте-Розами, голубыми ледниками, зелеными озерами, белыми башнями, великолепными бандитами, романтическими крестьянами, или всегда искусными спортсменами и рыбаками в голландских костюмах, и посмотрите затем, чем довольствуется Тёрнер. Ему не нужны и не особенно нравятся Маттерхорны. Ему достаточно глинистого йоркширского берега в восемь или десять футов высоты. Он не поблагодарил бы вас, если бы вы ему дали все гигантские леса Калифорнии; он не заинтересовался бы ими, не был бы среди них и наполовину настолько счастлив, как здесь с прутиком дубка, который Грета пригнула между камней и который теперь, когда вода стала глубже, снова пытается выпрямиться и ускользнуть из засады.

Он не нуждается ни в башнях, ни в городах и довольствуется трехоконным деревенским помещичьим домом. Не нужны ему и блестящие бандиты. Смотрите! Вот черная, а вот и белая корова: чего же вам еще больше? И эта неторопливо падающая быстрина, тут прерывающаяся, чтобы обогнуть прудок, там пенящаяся, низвергаясь по рифу в шесть или семь дюймов вышины, неизмеримо важнее для него, чем колоссальное падение озера Эрио в озеро Онтарио, справедливо взятое Карлейлем за образец Ниагары нашего национального стремительного ἀφροσύνη – безумия.

71. Мне нет необходимости указывать вам здесь на истинную умеренность краски в этом рисунке, на то, до какой степени здесь бледна зелень деревьев и мягка лазурь неба.

Теперь я ставлю рядом хромолитографию.

Но почему же то хорошо, а это дурно? Просто потому, что если вы будете размышлять, работать и воспитывать себя благородно, то полюбите реки Грету и Тиз, если же нет, вам понравится хромолитография. Одно нравится мужественным людям, другое слабым; то скромно, полно истинной αἰδὼς – благородной сдержанности и благородного благоговения, а в этом нет ни αἰδὼς, ни страха, ни меры, ни даже цели, а только собрано все, что можно было схватить, чтоб расшевелить гнусную апатию общественного ἀφροσύνη.

72. Апатия ἀφροσύνη – заметьте это выражение! Вы можете подумать, что апатично σωφροσύνη – благоразумия, а невоздержанность полна страсти. Но нет; как раз наоборот. Внутренняя безжизненность в нас ищет резких внешних стимулов. Я должен вернуться ненадолго к искусству современной Франции. Наиболее полный отдых и освежение, после переутомления в Лондоне, может дать мне французская игра. (Если же я пытаюсь отдохнуть в полях, то оказывается, что они уже за неделю до меня превращены все в дачи.) Но французы играют так хорошо, что я заранее могу быть уверен, что все кончится прекрасно или настолько дурно, что вы как бы беспомощно присутствуете при каком-нибудь действительном бедствии. Но на днях я был обманут словом «комедия» в публикации о «Фру-Фру»[44], когда отправился смотреть ее. Большинству из вас, вероятно, известно, что первые три действия этой пятиактной пьесы – чистая комедия или, по крайней мере, игривая драма, кончающаяся в двух последних актах печальнейшей из всевозможных катастроф, хотя и слишком часто случающихся в повседневной жизни. Здесь минутная страсть является источником неисправимого горя и потерею всего, что героиня любила в жизни, и это вследствие героического заблуждения вполне хорошей и неэгоистичной личности. Я совсем заболел после этого спектакля и не мог оправиться целую неделю.

Но спустя некоторое время мне пришлось говорить об этой пьесе с одной леди, хорошо знакомой с характером французов. Я спросил ее, каким образом этот впечатлительный народ выносит изображение такой потрясающей скорби. «А потому, – сказала она, – что французы недостаточно обладают симпатией: они интересуются только внешностью сцены и в действительности в настоящее время совсем тупы, а не впечатлительны. Моя горничная-француженка тоже ходила на днях смотреть эту пьесу, и когда по ее возвращении домой я спросила, как она ее находит, то девушка ответила, что пьеса восхитительна и что она очень весело провела время. «Весело! Но ведь история очень печальная». – «О да, мадемуазель, – сказала она, – история очень печальна, но и очаровательна; к тому же как прекрасна была Фру-Фру в своем шелковом платье!»

73. Джентльмены, если вы вникнете в образ мыслей французской горничной о трагедии, то увидите, что он является самым верным выражением взгляда высшего общества на мировые страдания, среди которых, пока оно может веселиться, все кажется ему прекрасным. Если бальные залы ярко освещены и туалеты прекрасны, то кому какое дело до того, сколько ужасов тут рядом и кругом? Нет, эта апатия заставляет нас застывать на самых высших сферах наших мыслей и охлаждает самые важные наши стремления. Вы знаете, что я никогда не присоединялся к общему крику против обрядности, но мне слишком мучительно ясно, что сама англиканская церковь отвратила свои взоры от трагедии всех церквей, чтобы снова разукраситься пышными оконницами и одеяниями и любезно сказать себе в своем священном ποικιλία[45]: «О, как хороша Фру-Фру в своем шелковом платье!»

74. Мы признаем, однако, без затруднения пагубность ненасытности и нескромности в наслаждениях искусством. Менее признанные, но вследствие этого и более пагубные, ненасытность и нескромность науки отвлекают нас от наших истинных добродетелей. Роковые неистовства научного ἀφροσύνη – безумия – совместимы с самыми благородными свойствами самоограничения и самопожертвования. Не низкие страсти, но высокие надежды и самые благородные желания становятся наиболее пагубными, когда обаяние их превозносится тщеславием науки. Терпение мудрейших греческих героев никогда не ослабевало, когда испытание являлось в виде опасности или страдания; но помните, что перед искушениями песнью сирен море утихает. И в немногих словах, сказанных вам