— Идем! Теперь уж они проснутся.

А серому велела:

— Вой!

Тот задрал башку и издал звук, лишенный всякой музыкальности, но такой громкий, что Керим заткнул уши.

— Если один такой смелый, что не побоялся скелета, а другой спит, будто косолапый медведь зимой, теперь они уж пробудятся и выйдут к лошади. Снимай свой штуцер, джесýр (удалец). Застрелишь обоих. Ты ведь бьешь без промаху.

Но заткнувший уши турок не услышал кровожадного приказа, и Мавка, нетерпеливо стукнув его острым кулачком в каменную скулу, повторила.

— Я-то бью без промаху, но второй услышит, что я убил первого, и засядет в хате. Как его потом добывать? — возразил Керим. Он был простак во всем кроме своего душегубства, но в нем уж считал себя докой. — Давай я их лучше зарежу, так оно выйдет складней. И давно надо было, сколько времени потратили зря!

Однако его напарница в такого рода делах была не глупей.

— В темноте резать двоих крепких мужчин трудно, — ответила девушка с уверенностью, свидетельствовавшей о хорошем знании предмета. — Застрелить надежней. Второго выстрел не напугает. Вишь, как вокруг грохочет?

И то — зарницам наскучило посуху иллюминировать небо. Опять, как минувшей ночью, с гор наползала гроза, и раскаты грома делались всё оглушительней.

— Вон он! Хватит болтать, делай дело! — шикнула Мавка на товарища, показав на осветившийся двор.

Из дома вышел молодой барин, держа в руке ружье — видно, собрался отогнать волков. Он был в белой рубахе, различимой даже во тьме. Кериму, который на спор сбивал пулей летящего воробья, попасть в такую мишень был сущий пустяк.

Турок отошел в сторонку, где из земли торчал большой валун, пристроил дуло сверху и стал целиться.

— Что ты медлишь? — сердитым шепотом спросила Мавка. Ей вдруг стало жаль царевича Крижана, и она сама на себя разозлилась за непрошенное мягкосердечие.

— Не учи ученого, — хладнокровно отвечал Керим. — Пусть ударит молния, тогда я выстрелю не в рубаху, а в лоб, чтоб наповал. Рухнет без крика. Потом пусть Аспид повоет еще, чтоб пробудился второй.

Долго ждать не пришлось. Мгновение спустя ночь осветилась, и турок тут же выпалил. Звук выстрела слился с громом.

Мавка не поверила своим глазам. Человек в белой рубахе остался на месте. В неверном сияньи молнии расстояния искажаются. Меткий стрелок промахнулся!

Барин смотрел прямо на Мавку и волка, стоявших на пригорке и, должно быть, хорошо видных в мерцании небесного огня. Движением, по быстроте не уступающим молнии, везучий пан вскинул свое ружье. В следующий миг во вновь воцарившейся тьме блеснул язычок пламени, и раздался выстрел, будто эхо еще не утихшего грозового раската.

Тихий стон донесся от камня, за которым засел турок.

Мавка кинулась туда, волк — за хозяйкой.

Сверканье следующего разряда открыло ужасную картину. Керим лежал на земле, испуская последний вздох. Прямо посередке лба у него чернела дырка. «Кисмет», — прошептал несчастный и перестал двигаться. Он был мертв.

Кисмет, а по-нашему рок, распорядился так, что искуснейший стрелец метился, да промазал, а случайный, навскидку выстрел сыскал свою цель.

На что Мавка была чужда страха, а содрогнулась и нащупала на своем ожерелье половинку серебряного песо, ответственную за счастье и несчастье.

Она посмотрела во двор, но пана, не знавшего, что его пуля вылетела не впустую, там уже не было. Он вошел в сарай успокаивать перепуганную лошадь.

Что же наша Мавка?

В оцепенении она пробыла недолго. Явив недевичью силу, приподняла бездыханное тело, перевалила через спину волка, штуцер вздела чрез плечо, и скорбная процессия отправилась в обратный путь, к морю.

Час спустя свершился погребальный обряд. У качаков он прост. Янкель привязал к наряженному в самый лучший кафтан мертвецу камень, да спихнул с лодки в море, сказавши вместо напутствия: «Хорошая смерть, быстрая. Дай бог всякому». Аспид печально повыл. Мавка же вынула из уха золотую сережку, кинула в воду. Серьги ей подарил Керим, и вторую она оставила до тех пор, пока не отомстит — этот обычай она переняла у цыганок.

— Брось, — сказал жидовин, понявший смысл сего ритуала. — Нам бы казну вернуть, и уплывем отсюда навсегда. Скверное место. Поищем сбытчиков в Ростове, я там знаю дельных людей.

— И отомщу, и казну верну, — молвила девушка сквозь стиснутые зубы. — Я зря не обещаю, ты меня знаешь.

Ничто того не предвещало, но, пробудившись пополудни, Мавка увидела, что после ночной грозы мир волшебно переменился. Тучи умчались прочь, ветер почти стих, в небе сияло безмятежное светило, пели скворцы и жаворонки. День блистал и блаженно жмурился, голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул в неге.

Но на душе у девушки гроза все еще бушевала, чувства были мрачны, а помыслы черны. Не дотронувшись до завтрака, приготовленного заботливым Янкелем, она сунула под свой вышитый фартук острый турецкий бычáк, спустилась в челн и вскоре уже заняла место, обдуманное накануне — села на прóклятом кладбище, средь бурьянов, на треснутое татарское надгробье. Мимо пролегала единственная дорога, связывавшая прибрежную слободу с внешним миром. Куда бы ни отправился на своей каурой лошади убийца Керима, он не мог миновать сего пункта.

Покойный пейзаж, озаряемый жарким солнцем и озвучаемый стрекотанием цикад, не умирил Мавкиного сердца. Она курила трубку, вспоминала бедного Керима, которого все же любила, насколько была способна любить ее непробужденная душа. Отмстить тому, кто лишил жизни коханого, казалось девушке самым справедливым делом на свете. Мир, который ее взрастил, был прост, и всё в нем было просто. Там до конца стояли за своих и ни во что не ставили чужих; там на добро отвечали благодарностью, а на удар ударом. Одно только смущало для Мавки эту ясную и несомненную картину. Она вспоминала лицо пригожего пана, и чуяла, что убить его будет трудно. Рука, сжимавшая рукоять кривого ножа, будто налилась свинцом. Отчего так, девушка не понимала сама, то-то ее