— Так вот почему я никогда не видал тебя в унынии, — сказал Керим, глядя на серебряную половинку с благоговеньем.

— А счастливой ты меня разве видал? — вздохнула девушка. — То-то. Всего мне вечно недостаточно, ничто не наполняет мне душу до краев. Это потому что на цепочке лишь половина монеты.

— Где ж вторая половина?

— Ее откусил Дьявол. Видишь следы его кривых зубов? И покуда монета не сыщет своей пропавшей половины, будешь жить серединка на половинку — так верят цыгане. Потому табор и бродил с места на место по всему свету, искал счастье. Куда монета позовет цыганскую матерь-паридайю, туда она своих и вела. А ныне за монетой иду я. И буду идти, покуда жива, авось найду где-нибудь мое счастье.

— А я часто бываю счастлив, — похвастал Керим. — Поем от пуза, выпью ракии, и мне хорошо. Если же ты, джаным, меня приголубишь, я и вовсе буду в раю.

Он протянул к чаровнице руки, но получил крепкую плюху по макушке и горестно шмыгнул носом. Познала грех уныния и эта бесхитростная душа.

Еще с час они провели в молчании, а потом, когда свет дня уже мерк, в хату вернулся второй постоялец.

— Так вот кто это был такой, — шепнул Керим.

Во двор на каурой лошади въехал тот самый пан, что давеча на якорной стоянке разбудил контрабандистов криком.

Слуга в красном платке принял повод, отвел коня в сарай, а пан, которого Мавка сочла пригожим, разделся по пояс, облился водой под рукомойником и своей крепкой, стройной статью явил, что он хорош не только лицом, но и телом.

Скоро единственное зрячее окно дома озарилось мягким светом масляной лампы. Через окно было видно, что пан с аппетитом ест из миски, одновременно читая книжку, и видно веселую. Ужинающий улыбался, а по временам и смеялся, обнажая сахарно-белые зубы.

— Лягут спать — вышибу дверь и зарежу обоих, не успеют глаз разлепить, — сказал наскучивший ожиданием турок. — А после оттащу на кладбище, да зарою. Люди подумают, что этих из проклятого дома тоже черт утащил, как Чаклуна.

Мысль была ловкая, для немудрого Керима даже блестящая, но Мавке не захотелось убивать веселого барина. К тому же ей вспало на ум кое-что получше.

— Хорошо, что ты вспомнил про кладбище, — сказала девушка. — Я сделаю так, что они сами уйдут, да не вернутся. Оставайся здесь.

Она отправилась на разоренный погост, что находился в полуверсте от места. Ночь опять сулилась быть бурной. Грозой в воздухе, правда, пока не пахло, но ветер шелестел травой и трещал ветвями кустарников, а на краю неба то и дело поблескивали зарницы, с каждым разом ближе и ближе. На сем природном освещении и основывался Мавкин расчет.

Дойдя до границы кладбища, она дальше не пошла, чтобы во тьме не свалиться в разрытую яму, а подождала, пока мрак снова озарится, и двинулась к белеющей куче мертвых костей. При второй зарнице подобрала череп, при третьей — бестрепетно оторвала от скелета костлявую руку и, совершенно удовлетворенная зловещими трофеями, пустилась в обратный путь.

Замысел Мавки был прост. Про хату Чаклуна и так шла дурная слава. Постояльцы не могли не слышать от слобожан про таинственную пропажу колдуна. Если ночью в окно заглянет скелет, любой храбрец впадет в ужас да побежит сломя голову из такого клятого места, боясь оборотиться. Тогда можно спокойно спуститься в подпол и забрать золото.

Однако нынче в хате почивали крепко. Мавка уж и царапала мертвою рукой по стеклу, и стукала в него костяным лбом черепа, а спавшие всё не пробуждались.

В сполохах зарниц было видно, что слуга мирно посапывает на полу, а его барин столь же беспечально возлежит на кровати, и всё им нипочем.

Девушка стала скрести сильнее. Тут небесный свет вспыхнул сызнова, да не сразу погас, а несколько мгновений трепетал, гоняя по стенам горницы летучие тени. Спящий наконец очнулся, повернул голову к окну, приподнялся.

То-то, подумала Мавка, подглядывавшая из-за рамы. Сейчас как вскинется, как закричит, да разбудит второго, и начнется потеха.

Но пробудившийся не закричал, а воззрился на страшное видение со странным выражением, в котором читался не страх, но живой интерес. В белом дрожании небесного огня точеное лицо диковинного пана показалось Мавке уже не просто пригожим, а колдовски прекрасным, как у зачарованного царевича Крижана из сказки, которую рассказывала когда-то паридайя. Жил-де некогда царевич, которому ведьма заледенила сердце, и всякая девица, влюблявшаяся в несказанную холодную красоту Крижана, превращалась в сосулю. Обитал царевич во дворце, украшенном не мраморными статуями, а ледяными девами.

Свет погас. Мавка поскребла еще — пусть тугодум спознает, что призрак ему не приснился. Однако кровать скрипнула, пан снова опустился на подушку, да повернулся на другой бок. Минут через пять, при следующем сполохе, стало видно, что бесчувственный постоялец опять уснул.

Осердясь, Мавка зашвырнула бесполезные кости в кусты и вернулась за плетень к своему товарищу. Однако товарищей теперь было двое. С берега прибежал волк. Сам бы он свой пост ни за что не покинул, но, видно, вернулся Янкель. Освобожденный из караула, Аспид кинулся искать хозяйку и своим звериным нюхом без труда взял след.

— Молодец, — сказала Мавка зверю, радостно положившему ей лапы на плеча. — Ты-то мне и нужен.

Пошептала что-то серому на ухо, и Кериму показалось, что волк кивнул. Может, суеверному басурманину оно и привиделось, однако ж Аспид повел себя словно солдат, выполняющий приказ командира.

Хищник перепрыгнул через плетень, пробежал двором и стал, рыча, бить своими когтистыми лапами в дверь сарая, где стояла лошадь. Та почуяла волка и захрапела, заржала, заметалась, забила копытами о дощатые стены.

Тихим свистом Мавка отозвала своего прихвостня (поскольку Аспид был при хвосте, такое прозвание ему подходило как нельзя лучше), взяла за ошейник и быстро повела прочь,