Однажды утром, через несколько недель после того, как немцы вошли в Варшаву, они вытащили меня из трамвая в еврейском квартале. Мне пришлось ждать, пока они наберут достаточно людей. Всем нам было примерно от восемнадцати до тридцати пяти лет. Они загнали нас в грузовики и привезли к зданию сейма на улице Пилсудского, вдалеке от еврейского квартала.

Немцы, вооруженные винтовками со штыками, загнали нас в здание. Было около девяти утра. Нам велели встать лицом к стене. Так мы прождали несколько часов. Велено было хранить полное молчание, стоять, опустив руки и запрокинув голову. Я даже не мог поднять руку, чтобы утереть нос. За нами выстроили еще ряд мужчин-евреев, а за ними – еще и еще. Мы слышали, как прибывали новые группы людей.

Когда подходили охранники и касались твоего плеча деревянной тростью, следовало повернуться и следовать за ними. Когда около часа дня тросточка наконец коснулась моего плеча, я повернулся и увидел около четырех сотен евреев, стоящих вдоль стен.

Охранники отвели меня в зал, а оттуда – в комнату, где сидели три эсэсовца лет тридцати и пили пиво. Один из них сидел за пишущей машинкой лицом ко мне. Другой толкнул меня и велел подойти к столу.

Тот, что сидел за машинкой, потребовал мой аусвайс (удостоверение личности). Он посмотрел на мое фото и принялся задавать вопросы. «Как тебя зовут? Скажи свое имя по буквам. Сколько тебе лет? Где ты живешь?» Мои ответы совпадали с данными, указанными в документе.

В удостоверении личности был записан мой старый довоенный адрес – магазин Ауэрбаха, где я работал ночным сторожем. Этот дом был полностью разбомблен немецкой авиацией и находился вне той части города, где жили евреи. Но у меня не было новых документов с новым адресом в магазине Вайса. Я подумал, что немцы едва ли знают адреса всех разбомбленных зданий, особенно не в нашем районе. Но мое сердце бешено колотилось от страха. Риск был велик.

После того, как я ответил на все вопросы, а немец записал ответы, ко мне подошел еще один эсэсовец – крупный, высокий. Он запустил руку в мою шевелюру и сказал: «У тебя хорошие волосы». Затем он схватил меня за чуб, поднял к потолку и отшвырнул. Мне удалось приземлиться на ноги.

Потом те двое стали бить меня по лицу: несколько ударов с одной стороны, несколько – с другой. И так не один раз. Я чувствовал, как по лицу течет кровь. Затем один из них бросил мой паспорт – он взлетел чуть не до потолка – в мою сторону. Инстинктивно я понял, что нужно поймать его: если бы он упал на пол и я наклонился, они могли забить меня насмерть ногами в тяжелых сапогах. Моя голова еще работала.

Так что я поймал документ двумя руками, прежде чем он упал на пол. Они подняли меня и снова бросили, но я опять приземлился на ноги. Они еще несколько раз ударили меня по глазам и по голове. В конце концов эсэсовцы сказали: «Сейчас можешь идти, а завтра ты должен явиться сюда в восемь утра. Ты будешь работать здесь шестьдесят дней». И я ответил: «Слушаюсь!»

Затем один из них взял меня за волосы и вышвырнул вон. Меня проводили обратно и снова поставили лицом к стене. В голове у меня промелькнуло: «Слава Богу, я еще жив».

У меня кровили уши и глаза. Когда провожавший отошел настолько далеко, что мне не было слышно его шагов, я осторожно огляделся. Вокруг меня стояли евреи, которых уже допросили. Кровь текла у них изо рта, из носа, из ушей и других частей тела. У некоторых были выбиты зубы. Это зрелище перепугало меня до смерти. Я не очень понимал, в каком состоянии я сам нахожусь, и принялся тайком ощупывать лицо. Все было пока на месте, да и крови не слишком много. Стало понятно, что по сравнению с другими я легко отделался.

Сразу, прямо там, решил, что на принудительные работы не пойду. Мы простояли еще несколько часов, и около пяти пополудни нас вывели из здания. Перед тем, как отпустить, нам еще раз напомнили о том, что завтра утром мы обязаны явиться сюда. Они сказали: «У нас есть ваши адреса. Мы знаем, как вас зовут. Если вы не явитесь, на следующий день вас не будет в живых».

Я пришел в магазин Вайса и рассмотрел свое распухшее, окровавленное лицо в зеркало. Местами кровь уже запеклась. Умывшись, я присел рядом с господином Вайсом и рассказал ему, что случилось, а также поведал, что не собираюсь туда возвращаться. Такое положение вещей было потенциально опасным и для господина Вайса: немцы могли прийти искать меня в его магазин.

На то, чтобы подлечиться, у меня ушло три дня. Я боялся выходить на улицу, но все еще каждый день ходил на работу. Каждую ночь я проводил в новом месте – на случай, если меня разыскивают. Ночевать приходилось у друзей, а однажды – у Айзека, который жил с семьей своей девушки.

Левинсон насчет меня не беспокоился, поскольку найти меня у него по официальным документам было нельзя.

Я поговорил с людьми и выяснил, что немцы в принципе могут меня отыскать, если захотят. Если бы я был важной птицей, они бы обратились к польской полиции и начали бы расследование. Но я был для них никто – просто не явившийся на принудительные работы. Они могли схватить на улице другого еврея и отправить его трудиться вместо меня.

Шесть или семь недель я дрожал – боялся, что меня схватят. Потом пошли слухи, что немецкая воинская часть, расквартированная в здании сейма, выведена из Варшавы. Тогда удалось перевести дух. Мне было интересно, куда перевели этих солдат, но я не пытался выяснять подобного рода вещи. Меньше знаешь – крепче спишь.

Вспоминая все, что случилось в той комнате в здании сейма, я не могу отделаться от впечатления нереальности произошедшего. Когда поляк хотел побить моего единоверца, он сначала кричал на него, называл «грязным евреем», «христоубийцей» или делал что‐нибудь в этом роде. Чтобы побить другого, ему надо было самому как следует разозлиться. Но в этих немцах не было злобы. Они не ругали меня последними словами. У них не было никаких эмоций, рахмунеса и прочего. Даже когда на моем теле выступала кровь, их это не взволновало. Они выполняли свою работу, и она им нравилась. Эсесовец