Постылы мне; упрямо и надменно

От них отрекся я и предался

Одной музыке.

Можно приводить бесконечное число примеров, но уже ясно, что разница в менталитете Моцарта и Сальери катастрофически огромна. Они словно представляют разные галактики.

Стиль Сальери – это стиль выдающегося деятеля, руководящего работника, который даже наедине с собой говорит так, как будто выступает перед широкой общественностью. Речь Моцарта – само естество.

Сальери – великий музыкальный жрец, первосвященник, посвященный.

Моцарт же во всех внешних проявлениях – рядовой музыкант.

Но весь ужас Сальери в том, что именно моцартовская музыка есть музыка Высшего Начала, Божественного озарения.

И, что еще ужасней, лучше всех это дано понять именно Сальери. Получается, все, что принес в жертву музыке Антонио Сальери – самоотречение, бессонные ночи, отказ от радостей жизни, отказ даже от любви, – оказалось необходимым не для того, чтобы самому создать великую музыку, но только для того, чтобы, воспользовавшись всеми своими знаниями, оценить подлинное величие музыки другого композитора.

Здесь я хочу процитировать блестящую мысль режиссера Юрия Ледермана. Когда мы размышляли о том, кто такая Изора («Вот яд – последний дар моей Изоры») и откуда у Пушкина взялось это имя, Ледерман сказал: «Важно – не кто такая Изора. Важно еще одно противопоставление. У Моцарта дар любви – его мальчишка, с которым он “играл на полу”, а у Сальери дар любви – яд».

Но в лице Моцарта одинокий, «осьмнадцать лет» носящий с собой яд Сальери не просто обретает потерянного им ранее Бога. Он предлагает Богу сотрудничество:

«Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь;

Я знаю, я».

И здесь Моцарт произносит самоубийственную фразу:

Ба! Право? Может быть…

Но божество мое проголодалось.

Именно в эту секунду (и ни секундой раньше) Сальери принимает спонтанное решение – отравить Моцарта:

Послушай: отобедаем мы вместе

В трактире Золотого Льва.

И только после того как Моцарт уходит, Сальери разрабатывает для себя моральное оправдание, или, лучше сказать, основание для убийства Моцарта.

Решение принято неожиданно, и к тому же Сальери – не профессиональный убийца, а посему убийство нужно оправдать не личными причинами, но, как это делает всякий политик, общественной необходимостью.

Сальери говорит:

…я избран, чтоб его остановить…

И здесь – гениальное пушкинское открытие.

Сальери – один из величайших эгоцентристов в истории литературы.

В первом монологе, который звучит на сцене не более пяти минут, Антонио Сальери 29 раз использует все формы личного местоимения. Но он же перестает быть эгоцентристом в своем втором монологе. Здесь появляется местоимение третьего лица множественного числа.

Вместо «Я» – «МЫ».

И происходит эта замена на множественное число именно там, где Сальери обосновывает осознанную им общественную необходимость убить Моцарта:

…я избран, чтоб его

Остановить – не то мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки.

Этот гениальный, Пушкиным выверенный повтор – словно попытка Сальери убедить самого себя:

…мы все, мы все… И к тому же он избран.

И дальше:

…Что будет с нами…

И далее:

Наследника нам не оставит он.

И далее:

Он несколько занес нам песен райских,

Чтоб, возмутив бескрылое желанье

В нас, чадах праха, после улететь!

И наконец:

Так улетай же! Чем скорей, тем лучше.

Решение убить Моцарта обосновано.

И главная причина того, что Моцарта необходимо уничтожить, выявляется пушкинским Сальери подсознательно гораздо раньше, чем она приходит в его голову в форме конкретного решения.

Обвинительный приговор еще без объявления меры наказания звучит в этой, как я думаю, ключевой фразе всей трагедии.

Сальери:

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Как избавиться от этой нелепости? Как привести в гармонию дух Моцарта и его тело? Сальери принимает решение

отделить безобразное моцартовское тело от его великого духа.

Тело Моцарта должно умереть, а его дух – остаться. То есть все земное поведение этого тела, его слова, поступки, шутки, шутовство никак не соответствуют рожденной моцартовским духом Музыке, ее божественности, ее эзотеричности, ее избранности. И сия нелепая, дикая ошибка должна быть исправлена. Сальери это понимает.

Но он (повторяю) не убийца.

Необходимо, чтобы все это шутовство дошло до края, до омерзительного моцартовского: «Божество мое проголодалось», чтобы темпераментный итальянец, «первосвященник от музыки», принял мгновенное и роковое решение: «отобедаем мы вместе».

Да еще – страх, что Моцарт может не прийти, ведь он – Моцарт – гуляка праздный и может даже здесь подвести.

Поэтому обязательный Сальери добавляет: «Я жду… Смотри ж».

И в этом «Я-жду-смотри-ж» – звуковое доказательство того, что, как Сальери ни хотел признать себя «змеей растоптанной», пушкинская звукопись показывает, что Сальери – именно змей, приближающийся к совершению греха, равновеликого первородному. Но уже не в роли соблазнителя, а в роли убийцы Бога.

Заблуждение четвертое:

«Моцарт и Сальери» – пьеса о трагедии В.А. Моцарта.

Нет, нет и еще раз нет!!!

А если и да, то только в понимании режиссера театра оперетты. Эта пьеса – о трагедии Сальери.

Моцарт написал свой Реквием и отправился в Вечность.

А вот Сальери предстоит испить полную чашу страданий. И не потому только, что Моцарт поделился с Сальери мыслью о том, что «гений и злодейство – две вещи несовместные».

И даже если последние слова всей пьесы звучат как запоздалое осознание Сальери того, что, совершив убийство, он навсегда вычеркивает себя из иерархии Гениев:

Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство —

Две вещи несовместные, —

то не это – основная причина его трагедии.

Эта фраза часто приводится в пушкиноведении как доказательство трагического осознания Сальери того факта, что после убийства он якобы лишился места на Олимпе.

На мой взгляд, это доказательство далеко не самое главное. Существует еще один эпизод, куда более серьезный.

Сразу же после того как Моцарт выпивает отравленное Сальери вино, последний произносит, пожалуй, самую невероятную, самую нелепую и странную фразу всей трагедии:

Сальери:

Постой,

Постой, постой… Ты выпил?.. без меня?

Тот, кто хоть раз выступал на