Шрифт:
Закладка:
Я снова смотрю на книги – Булгаков, Достоевский, Брэдбери, Экзюпери… раз, два, три, четыре… Раз, два, три… раз…
Ещё минут через десять он открывает глаза, лицо его сияет:
– Ты у меня самая лучшая мама на свете!
Получив своё, он застёгивает на мне кофту, нежно проводит по груди, встаёт. Я остаюсь полусидеть-полулежать на кровати. Ощущение, что меня выпили досуха, выпотрошили и оставили выскобленным нутром на солнцепёке.
– Что тебе привезти? – Тон его голоса приподнятый и деловитый. – Ещё варенья?
Что мне привезти? Единственное, чего я сейчас хочу, – чтобы свет скукожился и стал черноглазой тьмой, чтобы небытие поглотило мою жизнь, превращая боль в пепел, – и всё закончилось.
Но я смотрю на него и говорю:
– Может быть, книгу? «Анну Каренину»?
Голоса почти нет.
– «Анну Каренину»? Отлично – мамочка хочет про любовь! – кивает он, старательно не замечая моего усталого вида.
И я думаю, что сейчас совсем не прочь вслед за Анной под поезд.
Он подходит, гладит меня по голове, целует в макушку:
– Ну всё, я поехал, не скучай.
Доходит до лестницы, машет мне на прощание, я слышу, как он, чуть замешкавшись, упруго взбегает вверх. Дверь за ним захлопывается.
Я медленно подхожу к лестнице – на второй ступеньке, завёрнутая в красивую бумагу с позолоченными разводами, коробочка. Снимаю обёртку, открываю – макаронс. Кругленькие французские пироженки, разноцветно-яркие, весёлые – как чья-то чужая жизнь. Я вымученно улыбаюсь в камеру:
– Спасибо, милый!
Беру одну штучку и, пока иду обратно к кровати, сминаю её пальцами в крошку.
Я чувствую собственную старость, налипшую на меня за всё это время чужеродной коростой. И запах, его запах на мне, едва заметный, въедливый, который хочется содрать слой за слоем, чтобы стать собой. Но я не могу. Он не любит, когда я моюсь сразу после его ухода. Единственное спасение – моё подкроватье.
– Я немного подремлю, милый, – говорю в камеру, – и буду обнимать кота, как тебя.
Тишина, но щелчка нет, наверное, он садится в машину.
На улице уже смеркается, автоматически включаются ночники по периметру, я зажигаю светильник над головой, кладу кота, сую ему под нос книгу и под покровом свесившегося одеяла стекаю под кровать.
Там хватаюсь за рейки руками и кричу. Кричу. Кричу. Беззвучно и оглушительно. Кричу внутрь себя, так громко, как могу.
Он не слышит ни звука.
За одной из кроватных реек лежит скоба, я беру её в руку, примеряюсь… Осталось только заточить, и получится небольшой нож. И я даже знаю, обо что я её заточу, – хотя… с обеих сторон кровати рейки крепятся винтами, если скрутить гайку, то обнажится резьба: о рёбра этого винта и можно сточить край скобы.
Только терпение и время, терпение и время. И того и другого у меня предостаточно. А кроватный матрас сработает, как звукоизоляционная подушка.
Подушка под Глебом съехала набок. Она постояла немного, разглядывая его, спящего, и вышла в коридор.
– Пока, Глашка, веди себя хорошо, – Елена погладила кошку, которая тёрлась о её ноги и призывно мяукала, – ну что ты хочешь? Корм я тебе положила, веди себя тихо.
Чёрно-белая кошка внимательно посмотрела на неё и, будто понимая, замолчала.
– Вот и умница, – похвалила её Елена, – не скучай, я сегодня приду. Или завтра.
Вышла и медленно закрыла за собой дверь, чтобы та не хлопнула.
«Тарам-пампам, тарам-пампам», – напевала она, сбегая по лестнице.
Ух! За ночь дорога выстелилась серебристым полотном. И декабрь, нахохлившись заснеженными деревьями, стал праздничным и белым, как и положено предновогоднему декабрю. «Кажется, опоздаю». Елена завела машину, достала скребок и принялась очищать её от снега.
До Нового года оставалась всего неделя, и город был заполошен предпраздничной суетой. Люди носились, запасаясь продуктами: майонез, яйца, зелёный горошек – в промышленных количествах.
«Надо бы тоже закупиться», – подумала она, выруливая со двора. С Васильевского по утрам выбираться было непросто.
Было не очень понятно, можно ли считать, что они сошлись и живут вместе. Елена часто ночевала у Глеба, даже обзавелась полкой в шкафу и выдвижным ящичком в комоде, но периодически оставалась у себя – и они никогда это не обсуждали.
Елену терзали сомнения, и чем ближе был Новый год, тем сомнения становились навязчивее. Где, как и с кем встречать? Само празднование того, что ты стал на год старше и ещё триста шестьдесят пять дней ушли в небытие, казалось ей как минимум странным.
Кира, разумеется, собиралась прийти отмечать со своим Серёжей. Но компания, состоящая из неё с Глебом и дочери с женихом, казалась ей какой-то неестественной. Может, встречать отдельно с Глебом у него? Тоже как-то странно, хотя Кира, скорее всего, не расстроится.
Город встал, ежегодно для дорожных служб Петербурга наступление зимы – неожиданность. Елена барабанила пальцами по рулю своего старенького «Шевроле», когда пришло сообщение, – наверное, это Глеб.
«Дорогая Елена Васильевна, спасибо вам огромное за маму. У нас всё хорошо, мы постепенно восстанавливаемся и думаем об имплантации. Вы потрясающий врач! Спасибо вам от души! Вадим Лотов».
И вроде бы этот человек написал хорошие слова, но он написал на личный телефон, который она ему не давала. И откуда он его узнал?
Входя с приличным опозданием в кабинет, она наткнулась на Верочку, та ей улыбалась, едва не сияя.
– Что? Что такое?
– Букет, – медсестра отошла от стола, и стала видна пышная корона из алых роз, поставленная в кувшин, – может, вазу купить?
– Опять?! – Елена едва не вспылила. – Не слишком ли много букетов? Вера, уберите его куда-нибудь. Этот парень ещё и на мобильный мне пишет, хотя я номера ему не давала.
– Ой! – Верочка опешила. – Э-т-то я.
– Что? – не поняла Елена.
– Простите, это я дала ваш номер, я думала… что ничего такого…
Елена молчала.
«Вот идиотка!» – подумала она, но вслух, конечно, не сказала.
– Простите, простите… – Медсестра достала из кувшина розы и, капая водой на начальственный стол, унесла их прочь.
Как только за Верочкой закрылась дверь, Елена длинно выругалась. Она любила крепкие словечки, но использовала их только тогда, когда вокруг не было ни души.
Елена смотрела в окно, безнадёжно испорченный день помрачнел оттепелью, голые ветки проступили сквозь
