Он положил фотографию обратно – не в бумажник или паспорт, а в отдельный чехол, и Елена это отметила.

– Я любил её, – задумчиво сказал он, – прошло два с половиной года. Я и не думал, что могу кого-то встретить, решил, что мы с Глашкой так и состаримся вместе.

– С Глашкой?

Глеб засмеялся:

– С кошкой. Елена, может быть, это преждевременно, и, может быть, из нашего знакомства ничего не получится, но я рад, что встретил вас.

За соседним столиком смеялась молодёжная компания, из динамиков лился джаз, позвякивал колокольчик то открывающейся, то закрывающейся входной двери… дзынь. Лоскуты холодного, пропитанного дождём воздуха ноябрьским бархатом повисали за темнеющими окнами.

Они продолжали разговаривать. Немного неуклюже, немного неловко, разучившись это делать и пытаясь научиться снова.

Заказали коньяк, ещё кофе и по ломтику торта, отставляли в сторону чашки, просыпали сахар, барабанили пальцами по столу, приближая и приближая руки друг к другу, но не решаясь коснуться. Он улыбался, она хохотала, он постукивал носком ботинка, слушая про её занятия танцами в далёком детстве, она наматывала на палец салфетку, когда он рассказывал, как учился играть на гитаре. Смех, крошки, огоньки и блики по столу…

Через два часа они доехали до её дома и, как школьники, остановились у парадной. Он хотел её поцеловать, и она хотела, чтобы он её поцеловал: они робко смотрели друг на друга, не зная, как быть.

– Это, право, смешно, – он нервно дёрнул щекой, – вы не находите?

– Ужасно смешно, – подтвердила она.

– Чувствую себя подростком, – он смотрел на неё сверху вниз, – я хочу вас поцеловать, Елена.

Она молчала, глядя в его тёмные глаза. Он провёл пальцами по её волосам, бровям, щеке, наклонился и коснулся губами её губ. Очень легко.

Тепло. Запах – розмарин и ежевика. Брызги дождя, долетающие с козырька парадной, и ягодное тепло позднего вечера.

Он был осторожным и нежным.

– Спасибо за чудесный вечер, Елена, – проговорил он шёпотом почти на ухо и отступил на шаг.

Она открыла глаза:

– Да.

– Мы ещё увидимся?

– Да. – Ей хотелось встать на цыпочки и обнять его, но она просто улыбалась, касаясь дверной ручки.

– Я вам напишу, – он сделал ещё шаг назад, – доброй ночи.

Ночь за моими окошками темнее и беспросветнее, чем где бы то ни было.

Мне приходится умолять:

– Прости меня, прости, я не хотела, просто так… так само вышло, Володя, ты же знаешь, милый, как я тебя люблю, пожалуйста, не нужно успокоительное. Пожалуйста.

Я не хочу транквилизатор, очень не хочу.

– Ты мне обещала! – В его голосе разочарование и злость. – Ты же мне обещала, мама!

– Ведь всё прошло хорошо, – я молитвенно сложила руки, – только пару глотков вина, всего два глотка!

– Но ведь я тебе говорил отказаться! Ты помнишь? – Он повышает голос. – Я же тебе сказал!

– Прости. Прости-прости. Я очень старалась. Я подумала, что будет странно, если я совсем не буду пить вино. А так – всего пару глотков. И мы с Машей разговорились. Я ведь ей понравилась, правда?

– Да кто её спрашивает! – Он фыркает. – Главное, чтобы она тебе понравилась! Она тебе нравится?

– Конечно, – я сладко улыбаюсь, – она славная девушка. И, по-моему, очень тебя любит. Так смотрит на тебя!

– Как? – Ему приятны мои слова.

– О! С восхищением! – Я стараюсь его задобрить. – Поверь, материнское сердце чувствует, эта девушка в тебя влюблена. И к тому же она очень красивая и очень добрая.

Он немножко обмяк:

– Ты правда так думаешь, мам?

– Конечно, – я делаю к нему шаг и кладу руку на плечо, – я так за тебя рада! И за неё! Вы славная пара! И замечательно смотритесь вместе.

Он любит, когда я его касаюсь, но по собственной воле я это делаю только тогда, когда нужно его задобрить. Похоже, его гнев немного утих. Он не терпит непослушания. И я стараюсь его не злить. Это почти всегда оборачивается тянущим небытием беспамятства от транквилизаторов.

– Я привезу её ещё как-нибудь, – он садится на мою кровать, – она тоже от тебя в восторге. Ещё бы! Если бы она сказала про тебя хоть одно плохое слово, наверное, я бы мог её убить.

Я понимаю, что его слова вовсе не метафора.

– Ну что ты, – подволакиваю цепь, сажусь рядом и ласково треплю его по волосам, – она славная девушка и ничего плохого не думает. Давай-ка я тебе почитаю.

Это мой последний козырь.

Я ложусь на кровать.

Он подходит к полке, достаёт книгу, потом забирается с ногами ко мне и кладёт голову на плечо.

Это единственный человек, чьё тепло мне дано ощутить.

Я открываю «Денискины рассказы», которые знаю почти наизусть, начинаю читать и мысленно молюсь о том, чтобы он забыл о тех двух глотках вина, которые я сделала без его одобрения.

– Послушай меня, – он поворачивается ко мне, берёт за голову и приближает своё лицо, едва не касаясь меня носом, – послушай меня, мама, – говорит чётко по слогам, – если ты будешь вести себя хо-ро-шо, то ВСЁ будет хо-ро-шо.

Я киваю, затаив дыхание, чувствую его запах – дерева, корицы и жасминового чая. Он берёт меня за волосы, тянет, моя голова откидывается назад, но я должна смотреть на него.

– Больше не делай так никогда, – шепчет он, – ни-когда, поняла?

Я снова быстро киваю:

– Да-да, я всё поняла, не волнуйся.

Он отпускает:

– Прости мамочка, прости, я просто хочу, чтобы всё было хорошо. Ты же понимаешь, что я забочусь о тебе, ты же понимаешь, правда?

Он утыкается мне в грудь, я обнимаю его, глажу по светлым волосам. И мне не нравится ощущать, как же приятно трогать его волосы.

– Дай мне немножко, – почти шёпотом просит он, – дай-дай немножко.

К горлу подкатывает тошнота, но я стараюсь дышать. Я знала, что сегодня без этого не обойдётся, – расстёгиваю кофту, поднимаю майку. Дыхание сбивается, дрожь пробегает по лопаткам, я мелко сглатываю, плечи стягивает стальными нитями. Я обнажаю грудь и даю ему.

Он благодарно кивает, припадая к соску губами, он нежен, у него в глазах слёзы. Моё тело сопротивляется, и я всё-таки начинаю дрожать от отвращения и возбуждения – адская смесь, стискиваю зубы – дыши, дыши, просто дыши.

Он сосёт бережно и нежно, стараясь не делать мне больно.

Конечно, никакого молока у меня нет, но ему кажется, что есть. Он причмокивает и облизывает соскок, я стискиваю зубы.

Дыши… Дышу, смотрю на полку с книгами и начинаю пересчитывать их – раз, два, три, четыре,