подозрения и служить доказательством, усиливающим такое подозрение. Во время войны у Сталина вполне могло сложиться впечатление, что его союзники будут готовы оставить ему свободу действий в тех странах Восточной Европы, дружба с которыми так необходима для безопасности России, и что намерения по созданию «демократических» правительств никогда не будут истолкованы как угроза западным парламентским режимам, которые в любом случае оказались непригодными для данного региона. Он молчал, пока Британия подавляла выступления коммунистов в Греции: почему же тогда столько шума поднялось из-за его действий в Польше? Не имело значения, что русские, несомненно, сами вели бы себя точно так же в подобной ситуации, и они, действительно, редко упускали шанс упрочить собственные позиции. Марксистский подход отрицает объективность, поскольку он находит сознательный или подсознательный мотив любого отношения в экономической выгоде. Марксист не способен оценить добрую волю и поэтому не стал бы беспокоиться о том, чтобы пожертвовать той доброй волей, которая была выработана к России на Западе во время войны. Он ожидал бы, что такая добрая воля продлится независимо от действий России до тех пор, пока Запад будет помогать России, а затем автоматически прекратится, опять же независимо от действий России. К тому же история распорядилась таким образом, что Рузвельт и Черчилль, два иностранных государственных деятеля, которые смогли установить во время войны личные отношения со Сталиным, оба ушли со сцены, как только война закончилась.

Даже если бы и возникло желание понять, на этом пути было немало препятствий. Некоторые авторы находят истоки германской проблемы в том, что Германия в целом никогда не находилась под римской оккупацией (или, в более утонченной формулировке, никогда полностью не принимала западную концепцию естественного права), и западная культура была навязана позднее как нечто чуждое. Если в этом и есть доля правды применительно к Германии, то насколько это более применимо к России? Конечно, классическая культура проникла в Россию через Византию, а в XVIII и XIX веках русская культура в значительной степени опиралась на Запад. Однако характерные славянские элементы остались неассимилированными и были чрезвычайно усилены годами изоляции после 1917 года – когда пропасть, отделявшая Россию от Запада, расширилась из-за того, что западная теория, марксизм, насаждалась как евангелие, в которое нужно верить, а не как гипотеза, которую нужно проверять. В результате, когда русские встретились со своими союзниками в Германии, под поверхностной доброжелательностью и предполагаемым сходством целей скрывался барьер взаимного непонимания, обусловленный тем, что ни одна из сторон не имела более чем отдаленного представления о вещах, считавшихся само собой разумеющимися для ее членов и совершенно чуждых их собственному мировоззрению. История оккупации вполне может рассматриваться как процесс доведения такого барьера до уровня сознания.

Нельзя забывать и о языковой составляющей в этой проблеме взаимного непонимания. Мало кто из англичан или американцев мог говорить по-русски, а мало кто из русских – по-английски, поэтому дискуссии приходилось вести через переводчиков, слишком немногие из которых сочетали высокий уровень лингвистического мастерства с адекватным знанием предмета, а ведь даже у лучших бывают «выходные дни»[11]. Альтернатива вести разговор на третьем языке (обычно немецком) была не намного лучше. Но следует помнить, что русский язык гораздо меньше похож на английский, чем французский или немецкий. Проблема поиска эквивалентов в другом языке для отдельных русских слов (или наоборот) была менее сложной, чем когда-либо, поскольку таких эквивалентов зачастую не существовало. Такие понятия, как «демократия» и «свободные выборы», вызывали совершенно разные ассоциации у представителей каждой из сторон. Проблема заключалась в том, чтобы объяснить один образ мышления в терминах другого.

Эти фундаментальные трудности тем более прискорбны, что русские проявили себя особенно восприимчивыми и так сильно упирали на свое достоинство. Их твердая убежденность в том, что все действия определяются мотивами экономической выгоды, не мешала обычному человеческому желанию оказать честь своей стране, блистая в обществе.

Оккупация стала их первым за тридцать лет серьезным участием в международной жизни. Для многих из них это был не просто первый контакт с капиталистическим миром, но и нечто такое, в чем, будучи продуктами революции и зачастую сыновьями крестьян, они не имели за плечами традиций предков, которые могли бы их чему-то научить. Как и новоиспеченные богачи, нувориши (nouveaux riches), они были полны решимости доказать, что знают, как себя вести, особенно когда это не так; на переговорах они были приверженцами соблюдения строгой процедуры, за исключением тех случаев, когда это ставило их в неловкое положение. По крайней мере, некоторые из их отказов отвечать были вызваны тем, что они не знали, что именно следует сказать. С одной стороны, они весьма неохотно признавали путаницу, нехватку ресурсов или неэффективность со своей стороны, в результате чего действия, которые вполне могли быть вызваны такими причинами (например, неявка на встречи), их союзники списывали на умысел и недоброжелательность. С другой стороны, они первыми обижались там, где не было и намека на обиду. Маршал Жуков однажды горько посетовал, что в американской книге было написано, будто он ниже своей жены на два-три сантиметра и что у него два сына, тогда как на самом деле он выше своей супруги и имел одних только дочерей. Эта история взбесила его, потому что он усмотрел в ней «личное унижение и пренебрежение». На раннем этапе оккупации русскими был заявлен решительный протест на том основании, что британские власти в Берлине нанесли оскорбление Красной армии, позволив подконтрольной британцами газете сообщить, что одно из ателье в районе Берлин-Митте сшило 6500 рубашек и 4000 пар брюк для ее солдат и офицеров. В таких условиях ни в одном из лагерей союзников невозможно было определить, насколько оскорбительные действия одной из сторон носили преднамеренный характер и насколько самые невинные действия могли стать оскорбительными для другой стороны.

Легко предположить, что эти трудности преходящие, их можно было постепенно разрешить, если бы всем сторонам было позволено общаться и добиваться взаимопонимания. Конечно, многие русские проявляли искреннее, почти детское любопытство к западному образу жизни и мышления, впервые столкнувшись с ним. Наблюдался поразительный контраст между естественным русским, любознательным, разговорчивым, интроспективным и веселым, безмятежно равнодушным к течению времени, и членом тоталитарного государства, который вдруг вспомнил о привитых ему запретах и сделался замкнутым, уклончивым, четко решив нигде не противоречить линии партии.

Накладывая столь строгие ограничения на любое тесное общение с местными, советские власти, вероятно, имели в виду обычного русского солдата. Дело заключалось не только в том, чтобы не дать ему «узнать правду о Западе», но и в том, чтобы анархическая доброта не