(и немецкого национализма в целом). Столь внезапная перемена мировой картины, которую так долго принимали, могла иметь лишь один результат, особенно когда она сопровождалась таким сильным физическим потрясением и непрекращающимся напряжением от воздушных налетов. Наблюдатели, вошедшие в Германию вместе с британскими войсками, согласились, что местное население пребывает в состоянии психического оцепенения.

Многие из фанатиков попали в лагеря для интернированных или скрывались, и в любом случае их влияние на остальное население в последующие несколько лет было бы невелико. Некоторые, перестав быть агрессивными, присоединились к голосам тех, кто восхвалял союзников и восхищался объемами англо-американского производства. Акцент на материальные ресурсы союзников также стал первой эмоциональной дырой, поскольку избавил от необходимости признавать, что немецкие генералы и солдаты потерпели поражение. Но для других козлами отпущения стали генералы; обвиняя неуклюжего дилетанта, который вывел войну из-под их контроля, партийные энтузиасты повторяли обвинения Гитлера в том, что незадачливые генералы своей чрезмерной осторожностью и проволочками помешали реализовать его военный гений. Другие обвиняли менее значимых нацистских вождей, которые не смогли соответствовать идеалам фюрера и сеяли повсюду корысть и казнокрадство. Более важными были те, кто обвинял западных союзников в том, что они не поняли, что, как заявил Дёниц в эфире 2 мая 1945 года, «битва Гитлера против большевистского наплыва принесла пользу не только Европе, но и всему миру».

Геббельс оставил после себя идею, погребенную в психологических обломках Германии, которая могла оказаться опаснее любой физической бомбы. Это была идея о том, что Германия в последние годы войны вела борьбу за цивилизацию и что англичане и американцы вскоре пожалеют о том дне, когда, настаивая на безоговорочной капитуляции, позволили азиатскому варварству достичь Эльбы и Гарца. Многие нацистские фанатики и их последователи, должно быть, цеплялись за эту идею в первые месяцы после капитуляции, с надеждой ожидая того времени, когда остальные их соотечественники вспомнят, кто ее выдвинул, а также того времени, когда победители окажутся в проигрыше и Запад будет готов пересмотреть свой приговор нацизму[14]. А пока они молча ждали, стараясь не привлекать внимания; некоторым это удалось.

Союзники вошли в Германию, ожидая встретить пассивное сопротивление, вероломство и саботаж со всех сторон; и действительно, именно такой прием обещали им нацистские вожди. Однако, хотя несколько заговоров и было впоследствии раскрыто и наблюдались отдельные случаи саботажа, они были все-таки крайне редки; открытой враждебности было мало, и вскоре все уже посмеивались над заборами из колючей проволоки, которыми союзники окружили места своего расквартирования. Отчасти это было связано с разрывом между пропагандистской картинкой организации «Вервольф», распространяемой Геббельсом, и реальными приготовлениями, запланированными СС; отчасти – с эффективными мерами предосторожности со стороны союзников. Другой причиной были физическое и психологическое истощение: нация была измотана и устала от полуистеричных пропагандистских призывов и лозунгов. Когда Германия пребывала в состоянии такого хаоса, любой мог понять, что эффект от саботажа в первую очередь отразится на самих немцах. Но даже если бы и прочие факторы отсутствовали, сомнительно, чтобы широкомасштабная кампания сопротивления соответствовала немецкому менталитету. Уже высказывалось предположение, что покорность в поражении является сопутствующим фактором агрессивности в процветании.

Это не означает, что многие фанатики признали свою ошибку. Для них крах нацизма был крахом немецкого народа и всего мира. Не могло быть и речи о какой-то вине, потому что они по-прежнему считали нацистскую доктрину истинной. По их словам, рассказы союзников о концентрационных лагерях сильно преувеличены, но «нельзя строить нацию в детских перчатках».

Покаяние получилось каким-то не совсем германским. Для верующих с оговорками все было иначе. Они экономили на собственном самоуважении за счет Гитлера и его соратников, преспокойно забывая о той значительной поддержке, которую они ему оказывали, но зато вспоминая случаи, когда они сомневались, ворчали или что-то не одобряли. Усиливая собственные воспоминания о неслыханных оговорках, с которыми они принимали свое членство в партии, они заявляли, что никогда не были нацистами, и вполне могли убедить себя в этом. В качестве альтернативы они использовали оправдание, которое содержало значительную долю правды: членство в партии было формальностью, не имеющей внутреннего значения, и с ним мирились, чтобы не остаться без работы. Но немцы из этой категории отвергали не столько нацизм, сколько нацистов. Их лозунг звучал так: Wir waren belogen und betrogen («Нам лгали и нас предали»). Нацизм, с их точки зрения, – дело хорошее, но оно было дурно реализовано[15]. Нацистских вождей они винили не столько за то, что они сделали, сколько за то, чего они не сделали. Эта способность клеймить своих бонз давала им возможность найти общий язык с союзниками, которые не всегда понимали, сколько за этим скрывается разногласий[16].

И хотя они были готовы обвинить всех остальных, прежде чем признать, что их собственные идеи были радикально ошибочными, в глубине души они сохранили сильное, но подавленное ощущение совершенной ошибки, которое порождало чувство бешеного разочарования. Это ясно проявилось в их отношении к союзникам. Англичанами и американцами они были склонны восхищаться, особенно в разговоре с ними, хотя отказ наций с хорошими тевтонскими корнями увидеть немецкую точку зрения мог вызвать сильное раздражение. От французов не ждали ничего хорошего, но именно этот факт придавал отношениям реализм, который сдерживал враждебность. Как однажды сказал один немец: «Мы нравимся англичанам, но они не всегда замечают наше присутствие, мы нравимся американцам, но они относятся к нам как к плохо воспитанным детям, а французы ненавидят нас на равных». Ведь никто не мог отрицать, что французы, несмотря на их негритянские войска и истории об их вырождении, были культурной расой. Но враждебность, вызванная поведением русских, подпитывалась привычным тевтонским презрением к славянам. Британскому журналисту одна русская девушка, с которой тот познакомился в Германии, рассказала, что двумя годами ранее она была эвакуирована из Москвы в Сибирь и, проживая там, считала бы себя счастливой, если бы получала еду, доступную немцам в 1945 году. Немецкая домохозяйка, подслушав разговор, воскликнула: «Но у цивилизованного человека более высокие требования».

Немцы пребывали в состоянии бессильной ярости от того, что оказались во власти народа, который презирали; их ярость находила выход в жестокой ненависти и в постоянных попытках вызвать сочувствие. Любая история, направленная против русских, с возмущением доносилась до западных контактеров с расчетом на то, что она будет принята за чистую монету. Это не следует рассматривать как расчетливую попытку посеять раздор; хотя это, несомненно, сыграло свою роль, основной мотив был более инстинктивным. (Справедливости ради следует добавить, что истории, связанные с британцами и американцами, похоже, с таким же