Шрифт:
Закладка:
И вы ходили на вечеринки?
Попробуй не пойди. В деревне ведь свои порядки. Деревня далеко от власти, какой бы то ни было. Знаете, уже после войны мне на глаза попалась книга «Сержант в пустыне» или что-то в этом роде. Там говорится, что в пустыне младший офицер – абсолютная власть, второй после Господа Бога, потому что до другой власти не добраться, да ее и не требуется. Так и в деревне заведено. Вечером молодежь сидела на крыльце какого-нибудь дома и «общалась».
Вы ходили с подругами или тоже одна?
Аркадий Яковлевич, какие подруги! Моих сверстниц из детского дома отправили в Ярославль, на фабрику. Те, кто остались, были много младше меня, тринадцати-четырнадцати лет. Найти подругу в деревне тоже не получалось. Была одна приятная девушка, но меня к ней в дом приглашали как медсестру, а не как Наташу… Но, к чести деревенской публики, поползновений грубых не позволялось, никто пальцем до меня не дотронулся. То ли я себя здорово держала, то ли так проявлялось уважение к человеку, который не дает повода. Слава богу, что вечеринки были наискосок от моего дома. Так что никто из поклонников меня не провожал, сама сбегала.
А вашим домом вы называете…
Это был дом тетки Домны, которая мне сдала второй этаж. И цену гуманную назначила.
В этой деревне был медпункт?
Да, но не деревенский, а детдомовский: комната, где за перегородкой у меня были всякие лекарства. По сути сестринский или фельдшерский пункт. Туда примерно раз в неделю приходил врач из Некрасова – о, какой противный человек! Ничем не помогал, только ругался, что я деревенских не принимаю. А деревенские приходили ко мне прямо на дом либо меня звали. На мое счастье, ничего сложного. Только однажды двое или трое детдомовских мальчишек отравились беленой. Я на всю жизнь запомнила, что это такое. Все-таки было не очень сытое время, ребята после блокады, нашли в лесу эти ягоды и объелись.
Я думал, это только поговорка такая.
Нет, что вы. У них галлюцинации начались, пытались карабкаться на стену или насквозь через нее пройти.
И как вы их лечили?
Просто следила, чтобы они что-нибудь не натворили. А наиболее серьезный случай – у одного из наших мальчишек был сильнейший авитаминоз, буквально погибать начал. Я делала настой из еловых иголок и поила его. В общем, помогла выкарабкаться.
То есть студентка Наташа выехала с детдомом в деревню, но работала медсестрой…
Пришлось самоопределяться. Когда начались осенние полевые работы, я спохватилась и вспомнила, что мне надо учиться. Выбрала ближайший к Ярославлю город, где есть медицинский институт, – Иваново. Отправилась туда, показала свои конспекты за первый курс. Меня согласились принять на второй курс лечебного факультета – других не было, если досдам физику и химию, по остальным предметам просто поспрашивали. И я проучилась два года в Иванове, жила в общежитии[7].
Там подругами обзавелись?
С соседками по комнате сложились своеобразные отношения. То ли в войну люди стали практичнее, то ли это провинция практичнее города. Девочка, которая мне нравилась, сказала открытым текстом: «Я бы с тобой дружила, но ты бедная. У меня что-то есть, мне выгоднее дружить с тем, у кого тоже что-то есть, чтобы нам легче прожить». Оставалось принять это за данность. В комнате нас было четверо. Две девушки местные, одна тоже эвакуированная, но ей мама помогала. Мне никто не помогал. Самая красивая ходила чуть ли не в соболях. Это эвакуированные продавали вещи, а ее родители имели возможность покупать. Все они, возвращаясь от родных, привозили сумки с едой, которая могла портиться, но держали ее под замком. Я же голодная, вдруг что-нибудь у них стащу. Особенно когда наступала моя очередь дежурить. Мыть пол я не очень-то умела, пришлось учиться. Субъективно я сильнее голодала, чем в блокадном Ленинграде, где был детский дом, – когда я на пустой желудок возвращалась из института, мне что-то давали поесть. Здесь же никому не было дела до меня. Хлеб мы получали, в остальном каждый выкручивался сам.
Знаете, я всегда отвечаю на письма – от сослуживцев, от больных, от читателей. Только те, что явно не ко мне, отправляю по инстанции. И вот уже в пору директорства и членства в академии получила письмо от одной из этих ивановских студенток. Написано было так, будто они меня всей душой любили. Будто они на всю жизнь счастливы оттого, что жили и учились вместе со мной. Ругаться, укорять за прошлое – смешно. И я ей не ответила – это максимум, что я могла для нее сделать.
А по сути, они вполне прилично ко мне относились, только боялись, что, не дай бог, я что-нибудь стибрю. Житейская предосторожность. С тех пор мне все время хочется людей накормить, тем более когда появилась такая возможность. Это желание до патологии доходит. Ко мне приходят рабочие что-то починить – первым делом сажаю их за стол. Мне спокойнее, если сначала они поедят. Хотя принято сначала выполнить работу, а потом закусить. Нет, я их почти заставляю. Похоже на абсурд, но это правда. Не могу сказать, что это доброта или норма. Это наследие, пережиток того, что я испытала, с чем столкнулась.
Не думаете, что вы «заслужили» такое отношение как дочь врага народа?
По-настоящему явно это клеймо проявилось лишь несколько раз. Еще до войны я с удовольствием занималась пением во Дворце пионеров у милой и толковой учительницы. Оказавшись в детском доме, я неосторожно сообщила ей о том, что произошло с моей семьей. Она меня выгнала со словами: «Обманщица, почему ты сразу мне об этом не сказала? Какое право ты имела ходить в этот прекрасный дворец?!»
В Иванове директор института Кононенко[8] вызвал меня и с сожалением сказал, что не может представить меня на Сталинскую стипендию, ему не разрешат… Было обидно, ведь училась я легко, с ощущением «чего ж тут сложного: прочитаешь – запомнишь, а уж если послушаешь, запомнишь навсегда». Особых развлечений в Иванове не было, и лекции никто не пропускал. Туда съехались педагоги из разных мест, в том числе очень хорошие. Был такой
