всё верно сказал. По уму, так положить при дороге осторожно. Пусть подбирает, кто не боится. Всё ж накормили, перевязали, страже не выдали. Помогли чем могли.

– А если… – Что бы такое сказать? Что бы такое придумать поубедительнее? Арлетта набрала побольше воздуха и ляпнула первое, что взбрело в голову. – Если он выживет и мстить будет? Сначала тем, кто его подстрелил, а потом нам, за то, что бросили.

Бенедикт замер. Слышно было, как он усердно скребёт небритую щёку.

– Мало я тебья по рукам бить. Сколько раз повторять – не подбирай с земли всякую грязь. Пёсья кровь! Ладно, свезём до Студьенца, как обещали.

Ворча и ругаясь, порылся в сундуке, сунул Арлетте в руки ступку, в которой болтался пестик, и два-три куска охры, как нельзя лучше пригодной для изготовления рыжих клоунских париков.

– Будем красить, и затем… как это… лицо малевать. Грим.

Арлетта решительно застучала пестиком. Пока стучала, ругала себя всякими словами. Уговорила. Добилась. А зачем взгромоздила на себя эту обузу, никому не известно. Одни беды от тебя, девочка-неудача.

Волосы ночного брата Бенедикт долго кромсал, уныло скрипя ржавыми ножницами. Отрезанное не поленился, пошёл прикопал подальше в лесу. То, что осталось, ворча и бурча, принялся красить размоченной в воде охрой. Краска ложилась плохо, но, в конце концов, он остался доволен.

– О да, теперь рютти. Рыжее. Как кирпич.

Щетину на подбородке тоже как следует натёр краской.

– Так-с. Теперь особые приметы. Воск, мучной клей, зола, свёкла.

– У нас нет свёклы, – сказала Арлетта.

– Нихт так нихт. Тут ещё помады для щёк немного осталось. Прикупить надо. Опьять расход, но с голым лицом выступать не комильфо. Та-ак-с. Палачьи в здешней стороне не есть гут. Криворукий они есть. Кто так уши резать? В Остзее не так. Там аккуратно работают. Тц-тц-тц. Старый шрам зальепим. Сверху лишай нарисуем, чтоб руки никто почём зря не тянул.

Кроме лишая в запасе у Бенедикта были бельмо на глазу, чирьи, болячки, пара бородавок.

Арлетта трудилась в поте лица. Грела, разминала воск, растирала краски.

– Ну как? Готово?

– Найн. Перебор, – вздохнул Бенедикт, – он должен быть обычный, а он есть вышел очень страшный. Запомнят его. Плохо будет.

Покряхтел, подумал, оставил только две бородавки, одну над бровью, вторую – под носом. Добавил веснушек. Приподнял верхнюю губу, сделал вроде заячьей.

Ночной брат лежал смирно. Может, он и возражал бы против такого надругательства, но, пока ты без сознания, спорить трудно.

– Ну-с, сойдёт, – решил, наконец, Бенедикт. Рост ни убавить, ни прибавить, но, пока он лежит, никто не разберёт, какого он роста. Всё, теперь он есть Альф.

– Такой страшный? – удивилась Арлетта. – Альф был милый. Я помню.

– У меня бумаги его остались, – снизошёл до объяснения Бенедикт, – не продал в своё время, продешевить боялся. Чистые бумаги всякому нужны. Вот только возраст. Этот, видать, из молодых, да ранний. В такие юные годы и уже каторжный. Года прибавить придьётся. Теперь по бумагам ему тридцать два будет. Шпильман Альф, с каната недавно упал, поломался. Поняла?

– Чего уж тут не понять, – сказала Арлетта.

Глава 5

На третий день пути Бенедикт сильно пожалел о своей доброте и без перерыва костерил Арлетту на четырёх языках, припоминая такие забранки, которых она прежде от него не слышала. Ночного брата искали свирепо, с особым пристрастием. У каждой деревушки повозку останавливали, осматривали, обыскивали. Дважды налетал конный патруль. Бенедикт плюнул и решил ехать с поднятым полотном. Во-первых, чтоб не портили, а то каждый так и норовит палашом рубануть, во-вторых, чтоб все видели – скрывать им нечего. Вначале Арлетта пряталась, но оказалось, что никто ею не интересуется. В конце концов, Бенедикт начал говорить смело, мол, шпильманы мы, это вот дочка, а это младший брат, весь переломанный, с каната сорвался. Арлетта изображала дурочку, ночной брат лежал в забытьи, и всякий видел, что приставать с вопросами к нему бесполезно. Бумаги у них были в порядке, а в гриме никто не усомнился. Шарахались от нарисованного лишая, плевались и крестились, заслышав про шпильманов, вымогали мзду, как же без этого, но пропускали. Бенедикт платил без радости, но и не споря. Арлетта тихо дивилась такой щедрости, но вопросов не задавала.

К счастью, чем дальше от столицы, тем стражники становились ленивее, а мужественные королевские гвардейцы попадались всё реже и реже, пока не перестали встречаться вовсе. Дорога тянулась сумрачными дубравами, тихими, прохладными и безлюдными. Обочины заросли жгучей крапивой или колючим непролазным малинником. Арлетта, иногда слезавшая размять ноги, старалась держаться от них подальше. Где-то за придорожной крапивой цвели ландыши, распускался шиповник. В сырой тишине плыли тонкие нежные запахи.

На поросших липой откосах было теплее, солнце легко пробивалось сквозь листву, слышался тихий приятный шелест. И всё время где-то по левую руку жила большая река. То чайка крикнет, то среди жаркого дня потянет прохладной сыростью, то туман поднимется, такой густой, что полотно повозки без дождя становится насквозь мокрым.

На ночлег местные не пускали, боялись разбойников, да и разорённых деревень было больше, чем живых, так что ночевали обычно в лесу, кормили комаров у костра. Бенедикт приговаривал, что дальше будет легче, мол, июнь – комару раздолье, но Арлетта не очень-то верила. В Остзее, с его болотами, протоками и каналами, комары начинались в апреле и пропадали в октябре.

За время пути ночной брат всё чаще пребывал в сознании, но не стал веселее и разговорчивее. Бенедикт, которому надоело вытаскивать его по нужде, срубил в лесу палок, сделал пару костылей, но пока они лежали без пользы. Рана вроде бы поджила, но сломанная нога срасталась плохо. Скучноватый у них оказался спутник. То молчит, как мёртвый, и едва дышит, то стонет и бормочет. То про корабль какой-то твердит, то просит чего-то отдать ему, притом поминает проклятый город Хаммельн и адского флейтиста, которого обделили наградой. Или бормочет без конца: «Отпустите… не могу больше… крысы… черви… смердит, как в могиле…» А потом помолчит и скажет, ясно так, как здоровый: «Боюсь я. Там же небо».

Арлетта слушала всё это, сидя за занавеской, потом не выдерживала, вставала, осторожно пробиралась к раненому, брала за руку. Больше ничем помочь не могла. Да может, ему от неё больше ничего и не надо было. Не в своём разуме человек. Шкура каторжная, дублёная, поджила, а сознание так и не вернулось.

Надо же, неба он боится. Арлетта, конечно, слыхала, что колдуны могут в птиц обращаться. Может, он с каким колдуном поссорился? Правда, в колдунов канатная плясунья не особенно верила. Ездили они как-то вместе с одним Великим Магом. Кхм… Как делается эта самая магия, она знала совершенно точно.

А может, может, ночной брат из Остерберга разозлил адского флейтиста? И тот, стало