Арлетта не выдержала. Выскользнула из своего угла за занавеской, присела рядом с ночным братом, и тут же её схватили за руку. Очень крепко.

– Не бросай меня. Скажи мне, что я живой.

– Пока живой, – осторожно подтвердила Арлетта.

Больной охнул, пошевелился.

– Бабочка?

Бормочет, как ветер в траве шелестит. Едва слышно. Но руку не выпустил. Только перестал сжимать до ломоты в пальцах. Арлетта попыталась пальцы отнять. Всё-таки они ей нужнее. Не отдал.

– Останься.

– Ты ж не меня звал.

– Не тебя.

– А кого? – не удержалась любопытная плясунья.

– Не тебя. Но ты останься.

– Зачем?

– Поговорим. А то я тону… Всё волны, волны… До тошноты укачался.

Умный. Знает, что боль заговорить – заболтать можно. Как Катерина болтала, когда Арлетта руку сломала. А не будь этого ночного брата, снова лежала бы переломанная. Долг платежом красен. Только как тут разговаривать, когда он еле шепчет. Пришлось склониться пониже, так что щеки коснулось чужое дыхание.

– Хорошо. Про что разговаривать будем?

– Ну… могла бы спросить, как… как меня зовут.

Арлетта хмыкнула.

– Зачем? Ты ж ночной брат. Всё равно правды не скажешь.

– Я не…

– Вот и я про то же.

– А тебя зовут как-нибудь?

– Арлетта.

– Разве ж это имя? Так только собачек кличут. Ма-аленьких.

– Это моё имя, – чопорно сказала Арлетта, напомнив себе, что на больных обижаться не следует. Больной Бенедикт вёл себя куда хуже.

– А крещёное имя у тебя есть?

– Нету. Мы шпильман. Нам крещёных имён не положено.

– Значит, ты с рождения шпильман.

– Ну да, так всегда бывает. Редко иначе.

– М-м-м…

Арлетта не сразу поняла, что это не продолжение разговора, а просто тихий болезненный стон. Её руку опять стиснули как клещами. Снова попробовала выдернуть, и снова не вышло. Вроде слабый, а хватка железная. Рука шершавая, грубая, горячая. Арлетте сделалось страшно. Однажды, когда они путешествовали вместе со зверинцем, клоун пошутил, запихнул её в тесную клетку к чёрному пардусу. Зверь был старый, больной, ничего ей не сделал, но страшно было до тошноты. Прямо как сейчас. Чёрный пардус… Опасный, горячий, злющий… Вцепился – не отдерёшь! Ой, беда, беда!

Но в этот раз главная беда пришла извне. Бенедикт диким голосом завопил «тпру!», повозка остановилась, а Фиделио, высунувшись наружу, залился отчаянным лаем. Снаружи, за полотняными стенками слышался топот, фырканье и ржание остановленных на всём скаку лошадей. Острый запах пота и жар горячих, метавшихся совсем рядом конских тел, казалось, разъедали полотно крыши.

– Именем закона, стой!

– Стою-стою, господа хорошие, – смиренно сказал Бенедикт.

– Кто таков?

– Шпильман я есть. Из Перепелишек в Мамыри еду.

– Давно едешь?

– С утра.

– Что везёшь?

– Ничего. Апсольман. Пустой.

– Посмотрим!

Свистнул палаш, врезался в тележный борт, разрубая удерживавшие крышу верёвки. Крыша слетела, открывая жалкую внутренность повозки: линялую занавеску, сколоченный из старых досок ящик с провизией, обшарпанный сундук, замызганный тюфяк на грязном полу. На тюфяке, съёжившись, обняв большую лохматую собаку, сидела растрёпанная девчонка. На вид явно не в себе. Глаза круглые, рот расслабленно приоткрыт. Один из солдат прямо с седла соскочил в повозку. Собака залилась отчаянным лаем. Девчонка вцепилась в неё ещё крепче и завизжала. Бессмысленные глаза наполнились слезами.

– Не трогайте её, – взмолился Бенедикт, – это есть майн доттер. Совсем глюпый, пуу инфант, блинд, совсем блинд. Слепая.

Солдат хмыкнул, концом палаша отдёрнул занавеску, потыкал под лавкой, решительно распахнул сундук, пару раз вонзил палаш в груду пёстрого барахла, покрутил острым лезвием перед носом у вопящей девчонки. Девчонка даже бровью не повела. Но визжать не перестала.

– Слепая, говоришь?

– Якоби крот, – подтвердил Бенедикт.

Визг и собачий вой достигли самой высокой ноты.

– Тихо! – гаркнул солдат и торопливо покинул повозку.

Суровое рявканье нисколько не помогло. Стало только хуже.

– Напугать её, – укоризненно сказал Бенедикт, – зрья. Тепьерь будет плакать.

– Ладно, – перекрикивая шум, заорал старший, конь которого плясал и норовил встать на дыбы, испытывая сильное желание покинуть это шумное место, – не встречал на дороге вот такого? Росту высокого, сложения худощавого, под правым ухом шрам и мочка срезана. На груди шрам от удара палашом. На руках и ногах следы от колодок.

– Что он творить? Беглый?

– Не твоего ума дело.

– Награда быть обещана?

– А где ты его видал? – придержал коня старший.

– Пока не видать. Так сколько за голову?

– За голову – ничего. Он живой нужен. Привози – внакладе не будешь.

Ярившийся конь сорвался с места, отряд двинулся следом. Лишь один всадник задержался, полуобернувшись.

– Слышь, дядя, ты, коли увидишь кого похожего, беги, пока кости целы. Ходят слухи, этот, со шрамами, на Северном тракте один целый отряд положил. Дочку твою жалеючи, говорю. Награду то ли получишь, то ли нет, а девчонка одна останется. Кому она нужна, такая-то.

Сказал и ускакал. Пыль висела над дорогой, заполнив всё пространство под сомкнутыми дубовыми ветвями. Не было ветра в густом лесу, чтобы сдуть её, унести подальше.

Фердинанд высокомерно заржал, выражая своё возмущение невоспитанностью и абсолютно бестактным поведением четвероногих собратьев. Бенедикт крепко высказался по поводу собратьев двуногих. Арлетта вздохнула, поднялась, выпрыгнула из повозки прямо через борт и принялась чинить крышу, на ощупь связывая концы разрубленных верёвок. Тем временем Бенедикт нырнул внутрь, тихо ругаясь, сдвинул секретную доску.

– Эй, ты как, жьив?

Никакого ответа.

– Есть жьив, – определил Бенедикт, вытаскивая из тесного пространства длинное нескладное тело, – но обморок. Душно там. Ты, бестолочь, прьямо на ноги ему сесть.

– Доска, зараза, не закрывалась, – забираясь внутрь, сказала Арлетта, – едва успела тюфяком прикрыть.

Ночной брат держался хорошо, не застонал ни разу. Она коснулась его щеки. Мокрая. Плакал от боли, но молчал. Да-а… Ночные братья – они такие.

– Что делать будем? – спросил Бенедикт. – Во что ты нас втянула, а, мон шер? Лучше б сама себя спрятать. Почём ты знала, что они не тьебя ищут?

– Нашли бы его у нас, и нас бы не помиловали. Сказали бы – сообщники. Там, видать, дело серьёзное.

– То есть так, – вздохнул Бенедикт, – верно сообразить. Только поздно. Как есть глюпый ребьёнок.

– Спросить его, чего натворил, так не скажет. Убил, должно быть, кого-то из знати.

– Помоги его выкинуть. Сложить при дороге, и наше дьело сторона. Кому надо – тот подбирать. Всё равно он без памьять. На нас зла не затаит.

Правильно всё это. Ох, правильно. Но всё же… Арлетте было жалко своих трудов. Кормила, поила, на себе тащила – чуть руки не вывернула. И есть у него кто-то, даже у такого никчёмного и опасного. Кто-то, кто жалеть будет, за руку держать. Девица какая-нибудь или даже целая дама.

– Он же свой, – протянула она задумчиво. – Своих выдавать нельзя.

– Какой он тьебе свой? Ночной брат, да ещё, похоже, белая кость, дворянская порода. Тебя, видать, не ищут, так что и работать можно. Поедем дальше без хлопот. Ну-ка, давай, я за руки, ты за ноги. Allez!

– Нет! – упёрлась Арлетта.

– О тебе моя забота есть, – настаивал Бенедикт, – найдут его у нас, меня тоже не помилуют. Одна останьешься.

И опять