Чертеж вышел необычный – таким же обещало получиться и само сооружение. Но было нечто чрезвычайно приятное в попытке переосмыслить представление об устройстве обсерватории по базовым принципам.

Майор Уайат дал понять, что не обязан потакать всякой прихоти (он не стал уточнять, была ли то прихоть лейтенанта или губернатора), но в итоге все же выделил Руку нескольких работников. Тяжело дыша, они взобрались на мыс, таща на себе парусину, жерди для палатки, которая должна была стать Руку временным домом, складную кровать, стол и ящики с инструментами.

Показывая плотнику свой чертеж, Рук назвал крышу будущей обсерватории «куполом». Тут он, пожалуй, погорячился. Он попытался объяснить, почему вершину конуса следовало сдвинуть от центра, и детально растолковал, почему астрономические инструменты требовалось направлять четко вверх. Он старался изъясняться простыми словами, но во взгляде собеседника сквозило недоумение.

Чтобы работа шла быстрее, Рук трудился бок о бок с остальными. Управляться с киркой оказалось непросто, и он натер мозоли о грубую деревянную рукоятку. Но ему, в отличие от каторжан, тяжелый физический труд был в радость. Сосредоточившись на том, чтобы ударить по камню в нужном месте, под нужным углом, прилагая нужное усилие, он погружался в приятное бездумье.

На невысоком утесе разместилось помещение для наблюдений: крепкая скалистая порода хорошо подходила для установки инструментов. Хижина – будущее жилище Рука – располагалась внизу, куда вели выбитые в камне ступени. Чтобы выдолбить эту лестницу, которая на его наброске выглядела так незамысловато, работникам понадобилось вдвое больше времени, чем на все остальное. Вот она, разница между евклидовым миром и настоящим.

Из-за дождей и того, что работникам приходилось отлучаться ради других обязанностей, на все про все ушли месяцы. Неровно сколоченные доски и топорщившаяся выбеленная парусина, прибитая к своду гвоздями, придавали сооружению небрежный вид. Смещенная верхушка крыши уязвляла самолюбие плотника: с виду казалось, что он допустил ошибку. В кровле красовалась грубая прорезь – чтобы двигать телескоп вверх и вниз. Закрывалась она простой ставенкой из теса и парусины. Плотник удалился, недовольно ворча.

Рук занес внутрь своего жилища складной столик, пододвинул к нему два стула. Полка была всего одна – на нее он пристроил бритву, перо с чернильницей и немногочисленные книги. В углу поставил складную кровать, застелил ее одеялом, положил на подушку томик Монтеня – прощальный подарок Энн – и воткнул в трещину в стене подсвечник, чтобы читать перед сном. Мушкет он поставил в темный угол за дверью, а мешочки с порохом и картечью повесил над ним на крючок.

Плотник предусмотрел и окно – вернее, оставил в стене отверстие с деревянной ставней. Сидя за столом, Рук видел камни и пучки травы снаружи – его новый двор. Чуть дальше утес обрывался к воде, по которой гнал рябь дневной ветерок. Мимо с мощным взмахом крыльев – вверх-вниз – пронеслась чайка. На том берегу над деревьями колыхался шлейф дыма.

Дощатые стены хижины пропускали стылый зимний ветер, дранка на крыше местами уже расщепилась. Каменный очаг был сложен недостаточно плотно и промазан дрянным раствором, и как Рук ни трудился с киркой, пол все равно бугрился поверх изгибов и уступов твердой скальной породы. И все же ни одно место на планете еще не было ему так дорого. Впервые, если не считать мансарды на Черч-стрит, он обрел пристанище – свое собственное и уединенное. При желании он запросто мог поговорить сам с собой. Он и забыл, как приятно размышлять вслух. Здесь некому было его осуждать, напоминать ему, каких усилий порой стоит казаться обычным.

Все эти годы учебы и службы на корабле он чувствовал себя стесненным, точно перетянутая жгутом конечность. Теперь же он наконец смог раскрыться и занять столько места, сколько нужно. Здесь, в этой глуши, наедине с собственными мыслями, он мог быть не кем иным, как самим собой.

Он сам… Мир столь же неизведанный, как и эта земля.

* * *

Доктор Викери предсказал, что его комета вернется во второй половине 1788 года – оставалось еще несколько месяцев. Она обещала оправдать присутствие астронома, ну а пока важно было удостовериться, что все видят в нем добросовестного человека науки.

Рук достал из ящиков метеорологические приборы, предоставленные Королевской обсерваторией: термометры из Королевского общества, барометр, анемометр, специальную бутыль с воронкой для измерения количества атмосферных осадков. Он был рад, что доктор Викери не видит, в какой обстановке оказались все эти инструменты. Ни к чему королевскому астроному знать, что его барометр и термометр – самые передовые во всей Европе приспособления подобного рода – свисают на веревке с карниза хижины, больше напоминающей загон для свиней. Он никогда не увидит, что его дождемер стоит на пне – дерево постарались спилить как можно ровнее, и уж тем более не узнает, что тот же пень служит заодно туалетным столиком. Руку придется в одиночку наслаждаться тем, что грань между его жизнью и работой стерлась до такой степени, что при желании он запросто мог бы проводить исследования прямо во время бритья.

Единственное, что увидит доктор Викери – журналы с результатами измерений. Они станут истинным чудом перевода. С языка сумбура, разброда, неопределенности, на язык точности. Как жаль, думал Рук, что он не сможет разделить с доктором Викери восторг от этого превращения. «Ветер. Погодные условия. Барометр. Термометр. Примечания». Быть может, несколько необдуманно, Рук решил проводить наблюдения шесть раз в день – с четырех утра до восьми вечера. С чувством, что ему предстоит великое предприятие, он окунул перо в чернильницу и записал результаты первых замеров. «24 июня 1788 года. Ветер: зюйд-зюйд-вест, 4 узла. Погодные условия: сильная облачность, дымка. Барометр: 29 дюймов. Термометр: 60 градусов по Фаренгейту. Примечания: около 7 часов утра начался дождь, вскоре давление поднялось».

Наверху, в обсерватории, куда вели четыре кособокие ступеньки, едва хватало места даже для одного худощавого астронома, а парусина на крыше трещала на ветру, отвлекая от работы. Но скала, на которой стоял квадрант, не двигалась с места со времен самого сотворения мира. Рук чувствовал ее под ногами – эту каменную сферу, не прикрытую ни половицами, ни коврами, которая кружилась, мчась сквозь время и пространство и увлекая за собой и его самого, и все его инструменты.

Сквозь телескоп с незнакомой ясностью горели звезды – ослепительно яркие, живые, пульсирующие в черноте. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу»[15]. Должно быть, апостол Павел, думал Рук, лежал когда-то на земле и смотрел на точно