нельзя умирать в Детройте. Нельзя умирать с ребенком в животе – кто же потом будет его кормить? Надо вернуться в Койоакан. Надо передать ребенка сестрам, пусть научат его забавным песенкам, пусть в полдень убаюкивают малыша в патио под сенью деревьев. Фрида видит, как над кроватью плывут облака, пушистые нити со смехом дергаются, будто вокруг паук плетет свою паутину. Это приглушает боль; может, ей удастся заснуть. Фрида думает о другом, давно умершем ребенке, о брате Диего. О нем он почти не рассказывает. У Диего Марии Риверы был брат-близнец, Карлос Мария Ривера. Это произошло почти сорок шесть лет назад, 8 декабря. Карлос умер в полтора года. А Диего стал el gran pintor. Она почти не чувствует боли, она обескровлена, Фрида напевает песенку:

У небесных ворот

Туфли кот продает

Ангелочкам с земли,

Босы ходят они…

Спи, младенец, усни[67].

Она поет ее своему ребенку, или Карлосу, или Диего, она запуталась, она растворяется, погружаясь в слишком глубокое спокойствие… От нового удара хлыстом Фрида согнулась пополам, набрала в легкие воздуха и беззвучно завизжала.

Люсьену Блох разбудил крик; открыв глаза, подруга не сразу поняла, что это был за звук. Человеческий хрип? Она встала в полусне, на часах пять утра, вдруг дверь распахивает Диего и впечатывает ее в стену. «Звони в больницу!» – орет он. В квартире темно, ни одного движения, но Люсьена чувствует металлический запах, что ледяной ветер проносит по ее хребту, на миг она замирает, идет в комнату и включает свет.

Глаза Фриды широко раскрыты, напоминают витражные розы в соборе. Она вся в крови. Мокрые волосы спутаны, взгляд неподвижен, щеки исчерчены потоками слез. Кровь повсюду. Будто разъяренный художник опрокинул бочки с краской. В волосах, на щеках, она свертывается, структура пористая, органическая, на кровати, на полу – все ею залито. Место преступления. Диего склонился над Фридой, взял в руки и прижал к сердцу, словно маленькую драгоценность.

– Фрида!

Завороженно Люсьена смотрит на подругу, которая что-то бормочет себе под нос.

– Фридочка, ты что-то говоришь? – спрашивает Диего.

– Duérmete niño, Duérmete niño, Arrú arrú[68]…

– Правильно, пой, моя дорогая, мое золотце, больше я тебя не оставлю. Обещаю, Фридочка, обещаю…

Люсьена завороженно смотрит на раздвинутые ноги, залитые кровью, чистые пятна кожи на свету сверкают белым мокрым мелом, из вагины продолжают литься сгустки крови. Все, подумала она, ребенку конец. Фрида была так счастлива, без сил, но в полном блаженстве, о крошке Диего она говорила как о маленькой копии своего любимого Диего; малыш Диего, его бы она одевала, водила на прогулки и купала, как она купает Риверу.

Фрида в бреду. В этом июле Детройт – сущая парилка, но ей холодно, будто под ребра засунули куски льда. Позвать Люсьену – спи, младенец – облака – спи, Люсьена, замерзай – холодно – сладко спать – свет – улица – что за великаны вышагивают по моим волосам – появилась луна – я никчемная мать, Диего.

Фриду увезли на скорой в больницу Генри Форда. Потрясенные, без сил, Люсьена и Диего смотрели, как ее укладывают на носилки. Врачи сосредоточены – жизнь больной висит на волоске. В дверях операционной Фрида приподнимается на локтях, ищет мужа: «Диего, Диего, где ты? Взгляни на потолок! Только взгляни на него! Какая красота!»

Диего смотрит на потолок, потом переводит взгляд на Фридочку – ее увозят в палату и закрывают двери, он переливается разными цветами; он провел ночь не дома, потолок переливается разными цветами, появляются орнаменты и геометрические фигуры, будто в церкви, этой ночью он ушел, да; закончив работу в полночь, он вышел и понял: ему нужны женщины, самогонка и немного легкомыслия, порой Фрида слишком тревожная, рядом с ней не отвлечься, не забыть о том, что все мы смертны и что на земле мы находимся благодаря некой ничтожной, важной и забавной волшебной силе, рядом с ней запрещается забывать, что все мы почки и кожа непотухаемых пожаров, в ней слишком много напряжения; этим вечером он не пришел, иногда, а может, и часто ему надо побыть одному. Но жизнь без Фриды превратилась бы в бледную звезду. В долгую унылую прогулку, освещаемую лишь уличными фонарями.

Его окутывает печаль.

Красная Кармен

Ярко-красный с отблесками розового.

Диего спрятался во дворе больницы, Фрида требует, чтобы ей принесли сына. Она хочет его увидеть, оставить, спрятать от посторонних глаз. Это ее сын, никто не имеет права забирать его! Врачи объяснили Ривере, что плод вышел кусочками, что нечего показывать, все в мусорку выкинули; прячась от жены, Диего скрылся в печали. «Диего, я хочу его нарисовать, я хочу написать его лицо. Не хочу его придумывать, хочу нарисовать настоящие глаза, рот, череп! Я должна! Иначе для меня он не существует. Он не вернется, не останется в нашей памяти, он будет пленником Лимба!» Фрида ослаблена, но ярости ей не занимать. Не обращая внимания на врачей, она встает, выходит из палаты, бродит по коридорам в поисках пропавших остатков плода и в конце концов, обессиленная, теряет сознание.

Ривера прекратил работать, больше он ее не оставляет, тачками привозит цветы, на которые она даже не смотрит, часами гладит кончики ее пальцев, пока уставшая, воинственная Фрида в полусне отворачивается к голой стене и плачет.

На третий день по просьбе Фриды он приносит кисточки и краски. Она также требует медицинских книг и железных листов. Хочет писать поверх, в технике ретабло, маслом по металлу.

Сначала Фрида Кало рисует кровать без одеяла, накрытую белой простыней. На металлическом каркасе написано: «Детройт, больница Генри Форда, июль 1932 года». Чтобы было к чему пришвартовываться. Кровать, парящая между пустынной землей коричневого цвета тоскливой осени и бескрайним небом – предвестником потопления, – символизирует чудом спасшуюся после шторма лодку. Вдалеке, словно мираж, заводы очерчивают бездушный индустриальный пейзаж.

Вытянувшись на краю невзрачной кровати – вот-вот упадет, – плачет полностью раздетая Фрида с бровями, похожими на птицу, а под тазом ее плодятся новые пятна крови. Груди свисают, живот, как у беременной, все еще круглый. В этой кровати, навевающей чувство тревоги, Фрида кажется совсем крохотной и неприметной. Правой рукой она держит шесть длинных нитей, привязаны они к предметам, летающим вокруг нее, словно воздушные шарики, которые радостные мексиканцы по воскресеньям покупают в парке Чапультепек. У земли на конце красных веревок (артерий, лент) привязаны: сиреневая орхидея, металлическое устройство и женский таз, напоминающий своей формой печальную бабочку из кальция с окаменевшими крыльями. Те, что поднялись вверх, удерживают большую улитку – возвышающийся трофеем кусок плоти: на нем изображена нижняя часть женского живота в разрезе. А в середину к огромному зародышу мужского пола, тотемному, вылепленному и нетронутому, словно пуповина, словно последний жгут, тянется нить.

Это отчаянный крик боли из детской книги. Ужастик, что слушают, свернувшись под одеялом.

Странная композиция притягивает и завораживает, заставляет задуматься над смыслом каждой детали. Почему кусок скелета и улитка? Почему цветок и брошенное металлическое устройство? Каждая деталь – это сокровенный символ, а каждый символ – это дверь, которую можно открыть; с тем же волнением каждый вытягивает карту из колоды смерти. Здесь есть все: чувственность, тело, нежность и страх, матка и космос. В этой наивной неподвижности ощущается пульс и биение сердца.

Чувственная орхидея, закрытые лепестки, неспешность улитки, мягкость, усики, раковина, защита, роды, кров, живот, неисправный механизм, переломанные кости, пустой таз, подаренный цветок, кровотечение, слизь улитки, турбина, фиолетовый, сиреневый георгин, нить, сон, сын, живот, зародыш, закрытые глаза, мертвый механизм, небо, кровь, прибор, дыхание, неспешность, кусочки, плавкий, скелет, маска, внутри, снаружи, nowhere[69], Детройт.

Фрида Кало никогда еще так не рисовала.

«Никто так не рисует», – думает Диего Ривера.

Политический красный