старается, видит огромное количество лиц, барочные маски, дивится электрическому солнцу; ей нравится наблюдать за детьми во дворе, за их обезьяньими рожицами, которые на ужин даже отваривать не надо, она облизывает пестрые витрины «Эльдорадо», полные украшений, и купить их надо сию же секунду: безделушки, деревянные спицы с вырезанными индейцами узорами, китайская посуда – она все покупает, все дарит. Диего подшучивает над ней: карманы его жены постоянно набиты побрякушками. Словно одержимая, Фрида делает подарки. Встретив кого-то, она обязательно снимет с себя украшение и протянет его или в поисках подарка выпотрошит всю сумку. Это следы ее любви. Как она говорит, «Возьмите кусочек меня, вспоминать потом будете».

Здесь Фрида повстречала невероятного доктора, он понимает и тело, и душу; зовут его Лео Элоессер. Известный хирург, увлекающийся ортопедией. После Аварии Фрида коллекционирует врачей, прямо как любовников. Помимо того что они ценители, так еще и собеседники, без которых не обходится повивальное дело: ей постоянно надо помогать перерождаться из больного, искалеченного тела. После приезда в США состояние негнущейся ноги ухудшилось, Фриде стало больно ходить. Лео поддерживает ее, понимает: он стал ей надежным другом, что и плечо подставит, и защитит. Невысокий усач с живым умом и заразительным смехом, виртуозный альтист, поклонник искусства, о политике он любит говорить не меньше, чем о сухожилиях и сколиозе, без ума от тела Фриды, доселе неведомого ему случая. Иногда он предлагает ей вместе поплавать в бухте на паруснике, на sloop. Sloop – забавное слово, подумала Фрида.

Лео Элоессер вечно не высыпается, он день и ночь в распоряжении своих обожаемых пациентов, Фрида тотчас же стала его любимицей.

В Сан-Франциско Фрида много рисует.

Может, это и не есть хорошо.

В творчестве она нуждается как в воздухе, и это ее тяготит. Рисуя, Фрида чувствует, что одинока, закрыта в самой себе. В своих работах. Она точно просит подаяние.

А у Диего здесь королевский выбор, американцы ни на что не скупятся, погрязли в своем разврате. Порой он пропадает дня на два с помощницей, новой подружкой, знакомой. В данную секунду он ухлестывает за теннисисткой. Чемпионкой. Блондинкой. С невероятной улыбкой. Но что это за вид спорта такой – теннис? Еще одна выдумка глупых европейцев. На это Фрида закрыла глаза. Спокойно ко всему относится. Но бывает, и в ярость приходит.

– Фрида, Хелен не блондинка, а шатенка.

– Зачем тебе все эти шлюхи?

По его мнению, она начинает тявкать. Так проще с ним разговаривать.

– Мы все сучки, понял, Диего? Либо спим, гав-гав, либо тявкаем, гав-гав. Почти что героини с картины! Гав-гав!

– Сейчас я не буду ничего отвечать, Фрида, и ты, и я, мы оба знаем, чем заканчиваются подобные разговоры.

– А вот и нет, ответишь и произнесешь те же самые слова, а потом я скажу, что с меня хватит!

– Ну что ж, Фрида, валяй, отвечай вместо меня.

– Нет! Диего! Ты так просто не отвертишься! Сволочь, хочешь лишить меня удовольствия, уйти от скандала?

– Фрида, нам нечего обсуждать. Это инстинкт, ничего серьезного. Как проснуться утром и пойти в туалет. За три секунды до начала ничего серьезного, три секунды спустя тоже.

– А в промежутке? Вот это серьезно?!

– Да, серьезно, mi amor, и оно напоминает о себе, как вечная боль в спине.

Нечего обсуждать? А что тогда обсуждать? Причину? Может, им движет желание. А может, он хочет проявить свое мужское начало? Этим вопросом она задается, разглядывая картины. Свои и Диего. Он бы сказал, что это политическая акция. Революция народа в картинках. Дерзость, проявляющая недовольство, и внутреннее превосходство. Сверхчеловеческие мощь и слабость, идущие рука об руку. Всего лишь окно, думает Фрида. Обсуждение – это окно, открывающееся в обе стороны. Не запаянное наглухо.

Вранье Диего не для обсуждения, он считает, что не стоит делать из мухи слона. Хотя его вранье – самый настоящий слон, и этот слон вваливается к Фриде на кухню и скидывает на пол глиняную посуду, разбрасывает ложки. Ложка-ложь-лжец. Впрочем, не самое подходящее слово, ложь по крайней мере скрывают. Что-то додумывают. И преподносят на блюдечке интригу.

Фрида тоже изменяет. Было так не всегда. Но сейчас – так. Иногда. По-быстрому. Чтобы не отставать. Понять. Это и правда погружает в блаженство, нельзя лишать Диего такого удовольствия.

Да и к тому же Фриде симпатичнее блондинки.

Коралловый красный

Красный, переливающийся от розового к оранжевому, жизнерадостный.

Словно два хулигана, Фрида и Диего бегут из Сан-Франциско.

Закончив фреску в здании фондовой биржи, на которой прорисовано множество рабочих и женский портрет – подразумевается, что это аллегория Калифорнии, но в чертах ее проглядывается лицо теннисистки-красотки Хелен, и Фрида обратила на это внимание, – Диего принялся за другие murales в Школе изящных искусств. Фреска даже еще не высохла, а спор уже разгорелся.

За стенами начали языком чесать. Что их так позабавило? Диего удалось создать обманку, что-то вроде мизанабима[50]: на фреске создают другую фреску. Забавно, конечно, вышло. Сюжет фрески в фреске – строительство города: все те же рабочие, инженеры, жизнь, кипящая под землей; и сам Диего за работой, на лесах. Он сидит спиной к зрителю, к славному калифорнийскому народу, выставив напоказ свой большой пухлый зад, свисающий с перекладины.

Shocking[51].

Даже не попрощавшись с друзьями, парочка собрала чемоданы и направилась в Мехико. Насколько Фрида была счастлива уехать из Америки, настолько же Диего был подавлен. Она жалела лишь о том, что никогда больше не увидится с Лео. Фрида звонила ему, хотела встретиться тайком, но трубку никто не взял. Она мечтала отблагодарить его, своего doctorcito[52], за бесподобную интеллигентность, вручить ему на прощание подарок. Фрида нарисовала портрет Лео, но это ничто по сравнению с проявленной им заботой. Она писала его, думая об отце, решив для себя, что мужчины чем-то похожи. Фрида боялась: из-за того что она убежала, будто воровка, Лео разозлится на нее, перестанет любить. Ведь она, она любит его. Какая разница между дружбой и любовью? О любви говорят, если на то есть время. А потом забывают, уезжают, умирают.

Сафлоровый красный

Глубокий и текучий оттенок красного, живительный.

Фрида беременна.

Уже не первый раз. Через несколько месяцев после свадьбы ей пришлось сделать аборт. Это было в январе 1930 года, перед отъездом в Сан-Франциско. Молодожены жили в Куэрнаваке, популярном туристическом городе на юге Мексики, там Диего согласился написать фреску во дворце Кортеса, четырехсотлетнем здании невероятных размеров, забитом до отказа призраками de la Conquista[53]. Диего с восторгом ринулся в новый художественный штурм, он был очарован спонсором – не кем иным, как американским послом в Мексике, обворожительным ультракапиталистом мистером Морроу.

Хоть за несколько месяцев до этого Диего и осудил его, назвав воплощением американского империализма, они без труда договорились о создании mural, воспевающей Мексиканскую революцию, – а почему бы и нет.

В Куэрнаваке, во время его нескончаемой весны, Фрида наслаждалась последними мгновениями чудесного состояния всепоглощающей любви. В этом мире только они двое, измазанные краской, только они, и Фрида чувствует своим телом великого Риверу. Она также предвкушала спасительное бегство из Мексики, страны, в которой споры о политике и переутомление высосали из ее мужа все силы. Сначала Диего исключили из коммунистической партии – устроили целое шоу, истинное осуждение ереси. Его снова и снова обвиняли в одном и том же: расписывал общественные стены за счет буржуазного правительства, согласился стать директором Школы изящных искусств. Диего защищался, объясняя, что расписывает стены во имя mexicanismo – в нем и принятие своего прошлого, и национальная гордость мексиканца, и возвращение к культуре индейцев, но его не поняли. Он ведь был на службе у государства. Диего объяснял, что для него важнее социальное значение творчества, он пишет на благо масс, его фрески наполнены революционными идеями – их это тоже не убедило. Свободного электрона, мощного оратора Диего все сторонились. Партия