Шрифт:
Закладка:
Свежего человека, знакомившегося с парижской печатью весной 1946 года, поражало прежде всего невероятное обилие газет в этом городе. Спускались ли вы в метро, выходили ли вы из церкви, шли ли вы в кафе, или возвращались в гостиницу, рядом с вами обязательно маячил рослый парень с туго набитой газетами клеенчатой сумкой. Хриплым, натруженным голосом он выкрикивал последние новости и названия газет до тех пор, пока вы не протягивали ему два франка. Тогда он совал вам тоненький двухстраничный листок, говорил «мерси, мсье» и немедленно атаковывал следующего прохожего. Нелегкое дело торговать газетами в городе, где выходит тридцать ежедневных, сто сорок шесть еженедельных и триста ежемесячных изданий! И хотя Франция испытывала настолько острую нужду в бумаге, что тетради для школьников отпускались только по карточкам и в ограниченном количестве, пестрые киоски на бульварах ломились под тяжестью газет и журналов, издававших острый, неприятный запах дешевой и мутной краски.
Газеты выходили тогда только на двух страницах. Статьи и заметки печатались мельчайшим шрифтом — хоть в лупу их рассматривай! Однако редакции не скупились на место для заголовков и фотографий — они занимали половину газетного листа. Французские журналисты мне говорили: «Иначе нельзя! Газета должна кричать, вопить, эпатировать читателя, чтобы он заметил ее и купил...» Многие шли на самые невероятные трюки, чтобы привлечь покупателей. Одна газета затеяла игру: каждый день печаталась фотография какого-нибудь окна; человеку, живущему за этим окном, в случае, если он предъявлял в редакцию номер газеты, выдавалась жареная курица и бутылка вина. Другая газета ежедневно публиковала фотографии, снятые на улице, — иной зевака мог заинтересоваться: а не напечатали ли, часом, сегодня и его портрет? Третья газета организовала на своих страницах заочную азартную игру...
И все-таки многие издания оставались нераспроданными — комиссия Учредительного собрания по делам печати установила, что от 32 до 86 процентов тиража «правой прессы» ежедневно возвращались под нож и шли в макулатуру. Парижане бойкотировали эту прессу. У нас на глазах тихо скончалась, к примеру, такая газета, как «Вуа де Пари» («Голос Парижа»), которую острые на язык парижане прозвали за ее низкопоклонство перед Соединенными Штатами «Вуа д’Америк». Но многие из ее двойников продолжали жить, невзирая на то, что тиражи их оставались нераспроданными, — издатели этих газет не гнались за барышом, денег у них хватало. Лишь бы газеты выходили, лишь бы слышались их фальшивые, крикливые голоса, механически повторяющие по-французски все то, что пишет английская и американская пресса, хотя писания эти идут вразрез с интересами Франции! Ни для кого не секрет, что многие из таких газет даже формально перестали быть французскими — их купили американцы так же, как покупали дома, заводы, виноградники...
1946 год во Франции ознаменовался целой серией массовых политических кампаний. В мае был поставлен на всенародное голосование проект демократической конституции, подготовленный Учредительным собранием. Реакции удалось добиться его отклонения. В июне народ вновь пришел к избирательным урнам — надо было избрать новое Учредительное собрание для составления нового проекта Конституции. Потом был проведен еще один всенародный референдум — утверждали этот проект. Наконец, народ в четвертый раз пошел голосовать — избирали парламент... Политические страсти бурлили, кипели в стране, лихорадили государственный аппарат, нервировали французского обывателя, оглушенного демагогической пропагандой буржуазных партий, которые не жалели средств. Реакция, используя состояние послевоенной неопределенности, занимала под шумок выгодные рубежи для атак на демократию.
Пользуясь бездействием юстиции, предатели, расчистившие дорогу Гитлеру, снова начали выползать на арену политической деятельности. Даже пресловутый фашист Ибарнегарэ, бывший предводитель «Боевых крестов», выпущенный весной 1946 года из тюрьмы, выставил свою кандидатуру на выборах во второе Учредительное собрание. На фасадах домов в аристократических кварталах пестрели наглые надписи, сделанные разноцветными мелками: «Вив Петэн». В витрине одного из самых фешенебельных книжных магазинов на Елисейских полях в эти дни я видел рядом с модными книжонками Сартра и Миллера книгу Гитлера «Моя борьба» с надписью на суперобложке «Все французы должны прочесть эту книгу...»
Но в те же дни я был свидетелем событий противоположного характера — рабочий, трудовой Париж, ревностный хранитель славных традиций Сопротивления, отвечал на происки обнаглевшей реакции мощными демонстрациями. Не забыть взволнованных, экспансивных, по-французски ярких собраний на окраинах города, не забыть, с какой яростью рабочие подростки, худые, загорелые ребята в синих блузах с рукавами, закатанными до острых локтей, сдирали со стен фашистские плакаты, перечеркивали их мелом, писали поперек свой лозунги.
Секретарь федерации коммунистов департамента Сены Раймонд Гюйо показал мне в эти дни кипу захватанных пальцами, исписанных карандашами листков — то были подписные листы по сбору пожертвований в избирательный фонд коммунистической партии: ведь коммунисты, в отличие от буржуазных партий, щедро финансирующихся их богатыми покровителями, не располагают и не могут располагать капиталами. Их поддерживает простой, рабочий люд. Каждый жертвовал, сколько мог: один — несколько франков, другой — несколько сот; некоторые отдавали целиком все свои сбережения. И всюду — трогательные приписки: «Для победы партии и против «черного рынка», «За сильную политику на службу народу», «Ради триумфа нашей партии», «Чтобы свалить реакцию». Деньги вносили рабочие, мелкие торговцы, студенты, консьержки, гарсоны из кафе. Так было собрано несколько миллионов франков.
В одном из залов весеннего Салона 1946 года, разместившегося в строгом и стильном Дворце нового искусства на набережной Сены, посетители подолгу задерживались у гравюр Абеля Рено. Они резко отличались от всего того, что было выставлено в этих залах. Учитывая рыночную конъюнктуру, многие художники Парижа отказывались от злободневных тем. Натюрморт, пейзаж, обнаженная натура, портрет... Картин почти нет. И вот, пройдя по залам, увешанным однообразными, хотя и очень пестрыми полотнами, посетитель выставки вдруг останавливается перед этими простыми и скромными с виду листами: Абель Рено сильной, уверенной и беспощадной рукой запечатлел трагический исход парижан в мае — июне 1940 года. Альбом этих гравюр был отпечатан еще в годы оккупации. Немцы думали вначале, что напоминание о только что пережитом разгроме принизит, устрашит французов. Они ошиблись: гравюры художника будили у зрителя ненависть к тем, кто обрек Францию на эту моральную и физическую пытку. И альбом был запрещен...
Прошло уже шесть лет с тех пор, как охваченный горем художник, тащившийся с толпой парижан по
