Так произошло воцарение польско-литовского бродяги на московском престоле.

Первые действия нового царя в Москве, как и естественно, состояли в раздаче наград и всяких милостей, преимущественно тем, которые пострадали при Годуновых. Так мнимые его родственники Нагие были возвращены из ссылки и пожалованы боярским саном вместе с Шереметевым, Голицыным, Салтыковым, Масальским и некоторыми воеводами, ранее других передавшимися на его сторону. Людей менее знатных он произвел в окольничие, в том числе дьяков Василия Щелкалова и Афанасия Власьева. Известный его агент Гаврило Пушкин сделан думным дворянином, а мнимый его дядька Богдан Бельский «великим» оружничим. Особое внимание оказано было знаменитой семье Романовых, столь сильно пострадавшей от Бориса. Из пяти братьев в живых оставались только двое: Иван Никитич и насильно постриженный Феодор, теперь инок Филарет. Их вызвали из ссылки и воротили им конфискованные имущества; Ивана Никитича пожаловали саном боярина, а старца Филарета посвятили в сан ростовского митрополита; бывшая его супруга, теперь инокиня Марфа, с сыном Михаилом поселилась в костромском Ипатьевском монастыре, который принадлежал к епархии Филарета. Тела Романовых, умерших в изгнании, перевезли в Москву и здесь похоронили. Возвратили из ссылки и престарелого слепца Симеона Бекбулатовича, бывшего когда-то титулярным царем Московским. Награды посыпались на многих чиновников, и в особенности на войско: жалованье служилым людям было удвоено. Самозванец велел уплатить и все частные долги своего мнимого отца Ивана IV. Если верить одному польскому свидетельству, он истратил тогда из московской казны до семи с половиной миллионов рублей — сумма по тому времени громадная.

Все в Москве, казалось, ликовали; знатные и незнатные спешили изъявлять свою преданность царю. Но среди сего ликования против него уже составлялся тайный заговор, руководимый князем Василием Ивановичем Шуйским. Ему, конечно, более чем кому другому была известна смерть истинного Димитрия, и теперь, когда Годуновы были свержены, а Мстиславский отстранялся от всяких притязаний на престол, Шуйский считал за собой ближайшее на него право и, не медля ни минуты, начал подготовлять почву для свержения Лжедимитрия и своего возвышения. По ночам он собирал у себя доверенных лиц, преимущественно из московского торгового сословия, убеждал их в самозванстве нового царя и поручал им эту истину распространять в народе. Кто именно был самозванец, вероятно, он сам не знал; а потому схватился за готовое уже мнение о нем как о расстриге Гришке Отрепьеве, который был предан проклятию высшим русским духовенством, и одно это обстоятельство долженствовало сильно действовать на умы народа при малейшем сомнении в истинности царевича. Впечатление должно было еще усилиться внушениями, что вор-расстрига передался ляхам и намерен «разорить христианскую веру», то есть ввести латинство. Но затеянное дело оказалось несвоевременным и неискусно направленным. Клевреты Шуйского, в том числе московский купец Федор Конев, действовали без надлежащей осторожности, и притом встретили мало сочувствия: народная масса находилась еще под обаянием рассказов о чудесном спасении и подвигах царевича и, после нелюбимого Годунова, предавалась радости видеть на престоле прямого потомка своего исконного царского рода. Толки о самозванстве царя дошли до Басманова, который донес о них Лжедимитрию; клевреты Шуйского были схвачены и под пыткой во всем признались. Схватили братьев Шуйских и также подвергли их пристрастному допросу. Лжедимитрий отказался сам произнести приговор и отдал их дело на суд собору, составленному из духовенства, бояр и людей всяких чинов. Собор, отчасти раболепствуя перед новым царем, отчасти разделяя народное увлечение, приговорил Василия Шуйского к смертной казни, а его братьев Димитрия и Ивана к ссылке.

В конце июня (следовательно, с небольшим через неделю после описанного торжества) князя Василия Ивановича возвели на эшафот, окруженный густыми рядами стрельцов и казаков, около которых теснились народные толпы. Теперь Басманов, вместе с Салтыковым назначенный в приставы при Шуйском, разъезжал на коне и читал народу грамоту с изложением тяжких вин осужденного боярина. После неудачного заговора Шуйский решился по крайней мере мужественно сложить свою голову перед народом.

«Братия, — воскликнул он, — умираю за правду и за веру христианскую!» Палач уже взялся за топор, как вдруг из Кремля прискакал всадник с криком: «Стой!» Самозванец даровал жизнь осужденному и казнь заменил ссылкой. Басманов громко прославил милосердие молодого государя, и довольный народ разошелся с пожеланиями ему здравия и долголетия. Кто подвиг самозванца на это прощение, в точности неизвестно; но, очевидно, около него нашлись ходатаи за родовитого боярина. А главное, сам Лжедимитрий, упоенный чрезвычайным успехом и знаками народной преданности, еще находился в каком-то восторженном настроении, так что носился тогда с особой теорией царского милосердия. Когда приближенный его секретарь поляк Ян Бучинский советовал ему не щадить Шуйских, то он отвечал, что дал обет не проливать христианской крови и что перед ним два способа удержать царство: или быть мучителем, или всех миловать и жаловать, не щадя казны. Он выбрал второй способ. Шуйских отправили в ссылку, а имения их отобрали на государя. Но спустя несколько месяцев самозванец совершенно их простил и возвратил ко двору.

Приближенные люди советовали ему скорее совершить торжественное венчание на царство, чтобы упрочить себя на престоле; ибо тогда он будет иметь священное значение в глазах народа. Но самозванец не хотел приступить к обряду прежде прибытия мнимой матери, присутствие которой и признание его своим сыном долженствовали закрепить за ним царственное происхождение в тех же глазах. Старица Марфа проживала в убогой Выксинской пустыни (на Шексне). Казалось бы, ее прибытие должно было предшествовать возвращению всех других лиц, сосланных Годуновым, и самому вступлению Лжедимитрия в столицу; однако со времени признания его Москвой протекло около двух месяцев до приезда вдовствующей царицы. Приходилось посылать к ней своих клевретов и вести тайные переговоры, чтобы вынудить ее согласие на признание Лжедимитрия своим сыном. Очевидно, не вдруг согласилась Марфа на обман; потребовались и просьбы, и обещания всяких благ, и даже угрозы тайным убийством. Старица не устояла и, наконец, дала свое согласие. Тогда за нею отправлено было из Москвы торжественное посольство, во главе с юным Михаилом Скопиным-Шуйским, который только что был пожалован саном «великого» мечника. 18 июля самозванец, окруженный блестящим двором, встретил свою мнимую мать в селе Тайнинском. Ее ввели в роскошно убранный шатер, где Лжедимитрий несколько минут говорил с нею наедине; причем опять с угрозами заклинал ее не обличать обмана. Выйдя из шатра, они нежно обнимались и целовались, ввиду многочисленной