много у тебя этого гнилого сыра? – с надеждой спросил я.

– Так, целый круг с собой взял. Думал выкинуть по дороге.

– Давай его сюда! – воскликнули мы разом с Константином.

– Да, пожалуйте, – невозмутимо ответил мой ординарец и достал из-под вьючного седла круг прекрасного, выдержанного, швейцарского сыра и строго предупредил: – Только, потом животом маяться будете. Он же заплесневел.

– Его специально так готовят, – пытался я втолковать солдату. – Плесень – самое вкусное.

– Тьфу! Вот ещё – эту гадость есть, – сплюнул Григорий.

А мы с офицерами уже делили заплесневелое сокровище.

Около нас остановилась уставшая лошадь. Животное тяжело дышало, раздувая бока. Всадник, похожий на мокрое огородное пугало слез на землю и плюхнулся рядом с чадившим хворостом. Протянул окоченевшие руки к дыму. В пугале я узнал генерала Милорадовича.

– Лошадь на обе передние ноги расковалась, – пожаловался он. – Бабки сбила в кровь. Не дойдёт. А пристрелить – жалко.

– У вас не осталось коньяку? – с надеждой спросил Константин.

Милорадович горько усмехнулся.

– Пустая бутылка. Только запах. Можно понюхать и ободриться.

– Мне порой кажется, что мы не дойдём, – упавшим голосом проскулил Константин.

– Говорите тише, – сердито попросил Милорадович. – Солдаты без того в отчаянии. А мы должны им подавать пример стойкости.

– Какой, к черту пример? – чуть не заплакал Константин. – Что мы вообще тут делаем? Зачем вообще пошли в Италию? Поверили англичанам и австрийцам, а они нас предали…

Он был на пределе и вот-вот готов сорваться в истерику. Я крепко сжал его холодную маленькую руку. Он всхлипнул, глубоко вздохнул и твёрдо прошептал:

– Ничего, сейчас пройдёт. Простите меня, господа.

Мимо прошёл проводник-швейцарец в дерюжном плаще с капюшоном. Тащил за собой клячу, на которой сидел Суворов. Шляпа главнокомандующего намокла, раскисла и напоминал колпак.

– Чего приуныли? – крикнул он сильным голосом, и громко, сильно запел:

Солдатушки-ребятушки,

Петух кукареку.

Мы в мушкетик пулю в дуло,

Да забили крепенько.

Вокруг раздался дружный смех.

– А отец наш, Александр Васильевич, вон, каков!

– Живой, да ещё нас переживёт!

Солдаты стали подниматься, затянули строевую песню, и вновь двинулись по нескончаемой горной тропе. Мы тоже поднялись. Милорадович передал лошадь адъютанту и зашагал вместе с нами. Несколько солдат не смогли встать. Их оставили. Если смогут, отползут обратно, нет – подберёт арьергард. А может, не дождутся помощи, замёрзнут. Им оставили сухарей и воды, отобрали лядунки с картушами.

Вечером передохнули на небольшом плато. Когда мы подошли, передовой отряд, возглавляемый Багратионом, уже уходил с плато. Тропа становилась совсем невидимой. Снег укрывал скалы. Передним особенно тяжело приходилось идти, протаптывая дорожку в глубоком снегу. Сбоку шумела горная река, промывая в скалах извилистое русло. Сверху с уступов нависали огромные сосульки. По ним струйками стекала вода на наши головы.

– Жмись! – закричал сзади Григорий.

Мы тут же прижались к скале. С жутким шуршанием нас осыпало мокрым снегом и осколками льда.

– Ох, ты! – услышал я за спиной. Обернулся. Лошадь моя испугано фыркала и топталась на месте. Григория не было.

Я посмотрел вниз. В скальной чаше, промытой рекой, стоял рядовой Таракан по пояс в воде. Вылезти ему не было никакой возможности – кругом отвесные стены.

– Ты цел? – крикнул я.

– Господь с вами, – упавшим голосом сказал он и перекрестил меня. – Ступайте, ваше благородие, ступайте. А я уж как-нибудь…

– Погоди. Я тебя вытащу.

Аршинов пять. Надо связать несколько ружейных ремней. Я пожалел, что шарф мой остался на Чёртовом мосту.

– Дайте ружейные ремни, – потребовал я у солдат. Связав три ремня, я встал на четвереньки и бросил один конец Григорию. Не хватало чуть-чуть.

– Идите, оставьте меня, – совсем упавшим голосом молил Григорий. – Начал шептать молитву, закатив глаза.

– Не смей! – потребовал я.

Пришлось лечь на живот. Начал сползать вниз по скользким камням. Солдат схватили меня за сапог. Голенище лопнуло, и я скользнул вниз. С головой окунулся в ледяную купель. Барахтался, пытаясь схватить воздуха. Григорий вытащил меня за шиворот. Дыхание спёрло.

– Ваше благородие! Какого лешего? – заорал на меня Таракан. – Вот стоял бы я да потихоньку помер. Ужо бо в Раю был. А теперь вас придётся спасать. Чего вы сюда полезли?

– Я тебя не брошу, – попытался сказать я, но получился какой-то невнятный хрип.

– Эй, – крикнул он вверх. – Отцепи от лошади сундук. Бросай его сюда.

Мой морской сундук плюхнулся в воду и остался наплаву.

– Цепляйся, ваше благородие, – приказал мне Григорий.

Я ухватился обеими руками за сундук, что есть сил. Руки окоченели, но ещё слушались. Григорий обнял меня, подтолкнул, и мы заскользили вместе с потоком. Нас швыряло по промоинам, било о камни, но боли я совсем не чувствовал, до того тело окоченело. Один раз мы сорвались в водопад. Летели вниз, с головой ушли в глубину. Я на мгновение упустил сундук, но вновь вцепился в него. В одной из промоин стоял гренадёр с посеревшим лицом. Глаза его были закрыты. Я указал на него Таракану, мол, надо помочь.

– Помер, – коротко ответил он.

И вновь заскользили вместе с потоком. Я почувствовал, что больше не смогу сопротивляться. Жизни во мне осталось совсем немного. Тела я не ощущал. Сознание туманилось. Не знаю, как мой товарищ по несчастью, а я готов был отпустить сундук и будь, что будет…

– Вон! Вон! – захрипел над ухом Григорий. – Пологий! Влево давай!

Из последних сил мы прибились к пологому берегу. На наше счастье здесь оказались солдаты из интендантской роты. Нас выволокли на сушу. Отнесли в каменный грот, где ветер не пробирал до костей.

– Ребятушки, плащи натяните шатром, – попросил Григорий.

– Огня бы вам, да тут жечь нечего, – сказал один из солдат.

– Как, нечего? – удивился Григорий. – Вот ентот сундук ломай. Дерево знатное.

Солдаты враз прикладами и штыками разломали мой сундук и сложили из него костёр. Белье внутри сундука оказалось сухим. Плотник на совесть сделал ящик. С меня содрали мокрую одежду, растёрли и надели сухую исподнею. Костер уже ярко пылал.

– Всё сразу не жгите, – требовал Григорий. Сам он тоже сидел на корточках в сухой исподние. У него ранец был кожаный, добротный и не промок. Нас укрыли рогожами, мешками. Руки и ноги ломило, но тепло постепенно проникало в тело. Откуда-то капрал раздобыл по глотку шнапса. Мне его буквально влили в горло. Я не мог даже рот открыть. Один из солдат аккуратно разжал мои челюсти ножом.

От нашей одежды, распластанной на камнях, поднимался пар. В котелке закипела вода. Вместо чая туда бросили какие-то листья, горсть ягод. Я не мог держать кружку. Мне её сунули в руки и обвязали куском тряпки, чтобы не уронил. Я