тупая дрянь.

Я не знаю. Не знаю почему.

Я уже собираюсь вернуться в машину, когда ветер снова набрасывается на меня, холодный, жесткий, прямо в лицо и я щурю глаза и поднимаю руку, чтобы прикрыть глаза.

Я раздражена.

Я зла.

Я в бешенстве.

Стою перед булочной в четыре утра, в ярости, уставившись на пустую витрину.

Сжимаю ключи так сильно, что они впиваются в мою ладонь. Уэст снова проходит мимо открытой двери кухни.

Иди туда и скажи ему, что тебе жаль. Скажи, что он тебе нравится. Скажи ему что-нибудь.

Но я не могу. Я не могу. Уэст — это не то, что мне нужно. Он только то, что я хочу.

Я хочу его, потому что он бьет кулаком, когда злится.

Я хочу его, потому что он проехал на хрипящей машине две тысячи миль в одиночку, питаясь тушенкой из банок, как будто это можно просто так сделать.

Потому что он смотрит на бутылку газировки и видит куриную ракету.

Потому что я чувствую, что, если бы я была с ним, он мог бы исправить меня. Он мог бы спасти меня.

Он может спросить меня: — Хочешь поиграть?

И на этот раз я могу сказать: — Да.

Но я знаю, что это не то, что случилось бы. Он не спасет меня. Он погубит меня.

А я и так уже достаточно испорчена.

Я разворачиваюсь и сажусь обратно в машину.

Глава 2

ОКТЯБРЬ

Уэст

Мне понадобилось десять лет, чтобы научиться ненавидеть своего отца.

Он приезжал в город достаточно часто, чтобы заморочить маме голову, пока она не теряла работу, не отдавала ему все свои деньги, не отдавала ему свое сердце, а потом смотрела, как он уезжает.

В тот год, тем летом, когда мне исполнилось десять лет — мама плакала целую неделю. Я ходил к соседям в нашем трейлерном парке, рассказывал им о случившемся так, чтобы все это звучало смешно и надеялся, что они дадут мне что-нибудь поесть.

В захудалом, никчемном местечке в Орегоне, откуда я родом, раньше была работа на лесопилке, но теперь там только подработка, почасовая оплата, зарплата, на которую нельзя вырастить семью.

Там, откуда я родом, женщины работают, а мужчины годятся только для двух вещей: драться и трахаться.

Я рано научился драться. А когда мне было двенадцать, подруга моей кузины Кайли отвела меня в незапертую кладовку рядом с прачечной и показала, как надо трахаться.

С некоторой практикой у меня это тоже начало получаться.

Возможно, этого должно было быть достаточно для меня. Казалось, что этого было достаточно для всех остальных.

Но что-то во мне, как сорняк, всегда пробивалось сквозь трещины, искало свет. В поисках более глубокой хватки в неадекватной почве.

Я любопытен. Я хочу знать, как все устроено. Починить, если что-то сломалось, сделать лучше. Так уж я устроен, сколько себя помню. Когда три из пяти сушилок сломаны в прачечной на стоянке трейлеров, я должен знать, почему. Если я не могу добиться ответа, я разбираю эти хреновины и пытаюсь разобраться.

Когда есть что-то, что я могу сделать, я должен это сделать.

Думаю, именно это делает мужчину настоящим мужчиной. Не то, чью задницу ты можешь надрать или как хорошо ты можешь трахаться, а то, что ты делаешь. Как усердно ты работаешь для людей, которые от тебя зависят. Что ты можешь им дать.

В тот раз, когда мой отец приехал, когда мне было десять лет — когда я выступил против него и он избил меня так сильно, что я наконец научился его ненавидеть — он сделал маму беременной, прежде чем ушел.

Моя сестра, Фрэнки, появилась на свет уже с двумя ударами против нее. Мама не планировала еще одного ребенка и была не в восторге. Фрэнки появилась на свет раньше срока, слишком маленькая. Она много спала.

Потому что я любопытный, потому что не могу удержаться — я прочитал брошюру, которую принесли домой из больницы в пакете с бесплатной молочной смесью. Там говорилось, что дети должны просыпаться каждые три или четыре часа, чтобы поесть, но Фрэнки этого не делала. Даже близко.

— Какой хороший ребенок, — говорили все.

Никто не хотел слышать, что она умирает от голода.

Я не хотел любить Фрэнки. Я просто хотел ее вылечить. Но дело в том, что с младенцами происходит так: ты смешиваешь для них смесь посреди ночи, разворачиваешь их одеяло, меняешь им подгузники, проводишь ногтем по подошве их крошечных босых ножек, пока они не проснутся достаточно, чтобы поесть и в следующее мгновение они обхватывают своими маленькими пальчиками твою душу и никогда не отпускают.

Я должен был сделать все для Фрэнки. Все, что нужно было сделать. Я просто должен был.

Так я узнал, в какие часы работает Министерство здравоохранения. Какие документы нужно отнести в офис, кому звонить, если ты протягиваешь свою карточку «Орегонский след» в продуктовом магазине, а оказывается, что на ней нет денег, потому что твоя мама пропустила встречу и не сказала тебе об этом. Я узнал, где можно купить подержанную одежду. Кто в какие дни выдает бесплатную молочную смесь. Как сдавать банки за четвертаки, чтобы заплатить за стирку, где найти работу, когда люди говорят, что ее нет.

Я научился. У меня появилась сноровка.

Когда мне исполнилось четырнадцать, я зарабатывал больше, чем мама, и, наверное, начал думать, что я мужчина в доме. Скала, о которую разбивается прибой. Непобедимый.

Потом появился мой отец.

Если я был скалой, то он был приливом. Я ничего не мог сделать, чтобы он не утащил мою маму обратно в море. Все, что мне удалось, это укрыть Фрэнки, дать ей возможность спрятаться и держаться так, чтобы он не смог утащить под воду и ее.

После этого я начал думать о том, что еще я могу сделать.

Просто работать и держать все в порядке, как я уже делал — этого было недостаточно. Я должен был дать Фрэнки жизнь где-то еще, где лучше или она закончит, как все остальные девочки, трахаясь с двенадцатилетними мальчиками в чуланах, которых снова и снова трахает какой-то никчемный ублюдок, в которого она решила влюбиться.

Я не смог бы смириться с этой мыслью.

Когда я стал достаточно взрослым, чтобы водить машину, я получил работу на шикарном поле для гольфа в 40 километрах от дома. Я специально устроился туда, потому что знал, что, если где-то и можно встретить