еще словно дети на фоне этих гор. Его восприятие вселенной привело его к героизму; он прошел этой старой, древней дорогой первооткрывателей. Ибо разве страстный пилигрим не герой? Теперь к нему вернулись целеустремленность и уверенность. Он перестал быть просто мотором ворчащей машины с ногами и руками, которые, казалось, едва ли ему принадлежали. Он снова стал человеком, членом отряда. Теперь он хотел не просто не быть худшим в группе или обузой для остальных. Он был готов сыграть свою роль, и она его ждала. Он благодарил горы, действуя так, словно здоров и бодр – хотя бы духом.

По сути, битва выиграна более чем наполовину с того момента, как эта цель и надежда вдохновили его. Возможно, труднее представить себя на вершине горы, чем в реальности затащить себя в такую даль. Их узел[82] до сих пор ждал меча, и оставался еще вопрос физического недомогания. Но его воображение отбросило такие детали. Он безмятежно твердил, что если уж достиг таких высот, то сможет преодолеть и все остальное – возможно, плохой аргумент, но в целом верный и в итоге оправданный. Скалы тоже великолепно помогли. Подобно скорлупе грецкого ореха, зажатой с точно заданной силой, поверхность горы слегка, но устойчиво раскололась, образовав удобные трещины. Усталый человек не мог бы найти ничего более подходящего. Для выполнения этой задачи можно было задействовать все свои мышцы. Прием подтягивания к ногам, как у гребца, часто удивительно хорошо помогал ему подняться. В целом это была волнующая работа. У него возникло чувство великолепной слаженности. Веревка не мешала, отряд двигался ритмично, наслаждаясь долгим подъемом и быстрым, нетерпеливым продвижением. Дело шло достаточно споро. Возможно, они немного переоценили расстояние, но не более чем через час с четвертью оказались в пределах досягаемости гребня, а еще через полчаса были уже на нем. Однако перед гребнем их ждал трудный участок восхождения: в кульминационный момент им пришлось сделать паузу, а ему – погрязнуть в новой волне размышлений. Он стоял на одной из последних ступеней, вырубленных во льду Грэмом с его неиссякаемым «энтузиазмом». Ступени вели к отвесной скальной стене высотой около двадцати футов. Стена представлялась основой для их следующей лестницы, но возможности оценить препятствие не было, пока оно не окажется достаточно близко. Сгодится ли она? А если нет? До вершины Монблана еще далеко. Им нельзя терять время даром. В случае необходимости они, безусловно, найдут альтернативный маршрут. Но ни один другой путь не показался простым, и, вероятно, ни один не будет столь коротким, как этот. Вопрос можно было решить, сэкономив драгоценные мгновения: были все шансы потратить слишком много их впустую. И был ли отряд в абсолютной безопасности? Напряженное ожидание усиливало его усталость. Но, какие бы смутные предположения ни пытались подточить его стойкую решимость, его вера в это восхождение и товарищей была непоколебима. Он не позволял себе ни капли сомнения. Он полностью поддерживал Грэма с его богатым опытом. И все же это было неуютное место. Скалы на том уровне, куда он мог дотянуться, не давали страховки, а их форма была не слишком удобной, чтобы надежно удержаться, схватившись за них лишь одной рукой. Да и ледоруб не спасал. Не так уж много шансов, даже у сильного человека, страховать лидера. И лучшей позиции не будет, если только не вырубить большую платформу, откуда можно вытолкнуть первого человека в безопасное место. В конце концов, в этом нет ничего особенно тревожного или из ряда вон выходящего – напряженный момент, не более того. Но тогда он с особенной ясностью осознал, сколь тонкая этика заставляла его брать на себя долг этих мрачных предположений и должным образом их взвешивать; сопоставлять их со своим доверием к лидеру и выносить суждение. Ибо второй человек, помимо обеспечения безопасности жизни и здоровья лидера со всеми мыслимыми мерами предосторожности, также должен защищать и отряд ради безопасности всех его членов от возможных ошибок лидера. Помимо того, что он поставил свой последний фартинг[83] на этого человека, ему определенно нужно сберечь и совесть.

На гребне они сделали передышку (не устраивая привал), просто чтобы расслабить мышцы и оценить ситуацию. Они взглянули вверх на снежный склон, поднимающийся перед ними к вершине Мон-Моди, и увидели, что снег – твердый и надежный, а подъем не слишком крут. Их кошки легко справятся с этой поверхностью. В три часа они снова двинулись вверх. Его физическая проблема теперь предстала в новой форме и стала более тревожной. Трудность заключалась главным образом в слабости его ног. Раньше от явного позора его спасал адаптивный характер подъема на гору, где он использовал все четыре конечности. Но теперь он мог пользоваться лишь двумя. Самой главной задачей стало поддержание темпа. К счастью, он совершенно не терял бодрости духа. Уверенность в том, что в этот день они одержали верх, уже забрезжила. Горизонт очистился. Более того, он нашел утешение в наблюдении за товарищами. Они начинали терять тот мастерский задор и бравый вид, который бывает, когда одинаково успешно справляешься со всеми трудностями. Его обостренный на такие качества взгляд замечал, что Грэм время от времени замедлял шаг. Да и Гарри достиг состояния, когда начал многозначительно вздыхать и пыхтеть. Поскольку его проблема быстро привела к тому, что ноги без посторонней помощи категорически отказывались делать необходимый толчок, эти знаки (вовсе не зловещие) от его товарищей подстегивали его гордость и укрепляли веру в то, что путь будет проложен. И путь был проложен. На помощь снова пришли руки и орудия. Он вогнал кирку ледоруба на удобную высоту. И, надавив внутренней частью руки на древко, смог подтянуться. Инструмент справился, превосходя все надежды. Казалось, что ему помогал двигаться невидимый механизм. С каждым шагом в момент переноса равновесия его руки каким-то образом перехватывались – и его легонько тянуло вверх. Он ощущал усталость от этого монотонного механизма, но работал тот успешно. Монотонность была сутью этого метода: он чувствовал, что только с помощью медленного, повторяющегося ритма сможет достичь вершины.

Наконец они оказались на широких гостеприимных просторах перевала Коль-де-ла-Бренва. Это было безопасное и радостное место, обширное и удобное. От Монблана веяло благородством. Божественный скульптор, как мог бы заметить Гиббон[84], после кропотливого вырезания множества гигантских фигур в момент безмятежного удовлетворения возвел высокое императорское ложе из чистейшего снега. Здесь они смогли прилечь в восхитительной непринужденности, чтобы размять напряженные мышцы, насладиться бесценным заслуженным отдыхом и осушить солнечную чашу удовольствия в благодушном покое. Перед ними