Шрифт:
Закладка:
— Глен, — предостерегающе сказал папа.
Не думая, он просто побежал назад к своей маме, прочь от пульсирующего освещённого сердца торгового центра, распахнул дверь и выскочил наружу в её объятия.
— Глен, — рыдала она. — Глен.
Она крепко обняла его, почти причиняя боль, но он не возражал, и тоже заплакал.
Он снова посмотрел на торговый центр. Освещённые магазины уже тускнели, тропические растения умирали, товары исчезали. Свет в музыкальном магазине мигнул и исчез. То, что раньше было магазином игрушек, снова превратилось в большую пустую комнату, рассеченную двумя упавшими балками крыши.
Глен вытер глаза и посмотрел через плечо матери. Папа встал, сунул шоколадку в карман и ушёл, даже не помахав на прощание рукой. На краткий миг перед тем, как он повернулся, Глену показалось, что он увидел ужасающее выражение ярости и ненависти на этом некогда знакомом лице. Затем последние огни магазина потускнели, и только слабая тень оставалась там, где был папа, а потом даже и эта тень исчезла.
Глен обнял маму.
— Это действительно был твой папа, — удивленно сказала она.
Глен покачал головой, уткнувшись ей в грудь.
— Я так не думаю.
— А я думаю, да.
Он поднял голову, посмотрел ей в лицо и решил не спорить.
И, оставив торговый центр позади, они вдвоем пошли через парковку к машине.
Перевод: Игорь Шестак
Охота
Bentley Little, "Hunting", 1994
Я думаю, что больше всего на свете мне нравилось это особое качество воздуха, те атрибуты, которые, казалось, существовали только тогда, когда я охотился с отцом. В городе мы дышали тем же воздухом, что и все остальные, но в дикой природе это были только деревья, растения, насекомые, животные и мы, и воздух казался каким-то более чистым, более прозрачным, свежим, с узнаваемой текстурой, непохожей ни на что, что я испытывал раньше или испытывал после. Звук был смешан, важные шумы увеличены, незначительные шумы уменьшены в громкости, так что ветер в деревьях звучал как шум бурлящей реки, а слова нашего нечастого разговора были приглушены и сведены на нет.
Мой отец работал в Лесной службе США, поэтому всегда скрупулезно следил за тем, чтобы мы охотились в сезон и получали необходимые разрешения, а также он знал эти земли лучше и более тщательнее, чем большинство других охотников в городе. Каждый сезон у него были свои лучшие места на лучших охотничьих угодьях. Но как бы часто мы ни отправлялись на охоту, как бы долго ни проводили там время, мы никогда особенно много не стреляли. Я могу сосчитать на пальцах одной руки, сколько раз мы на самом деле завалили оленя. Впрочем, это не имело значения. Охота была всего лишь предлогом, поводом. Что действительно имело значение, так это то, что мы с отцом оставались вдвоем в дикой природе. Именно ритуал охоты был важен — поход, разбивание лагеря, чистка ружей, выслеживание добычи, а не сам акт убийства.
Чаще всего, несмотря на наши грандиозные планы и заявленные цели, мы заканчивали тем, что вспугивали куропаток и в последнее послеполуденное время нашего последнего дня достаточно стреляли, чтобы оправдать время, которое мы потратили на охоту. Потом упаковывали птиц в наш пустой термоящик и тащили его обратно в грузовик. Моя мать всегда восхищалась нашей добычей. Я никогда не был уверен, действительно ли она была впечатлена тем, что мы привозили, или просто подыгрывала нам. Так или иначе, она ощипывала и готовила охотничьих птиц, и в конце концов мы их съедали.
Мне было лет одиннадцать, я думаю, одиннадцать или двенадцать, когда отец пригласил Гэри Нокса поохотиться с нами. Ноксы были друзьями моих родителей, единственными друзьями, которые у моих родителей действительно были. Они приходили примерно раз в месяц на ужин и бридж, а иногда вчетвером уходили куда-нибудь, переодевшись и оставив меня с няней. Мне кажется, я немного обиделся на отца за то, что он пригласил Гэри Нокса в наш собственный мир, но ничего не сказал.
Разница была очевидна почти сразу. Мы никогда не говорили в наших поездках, мой отец и я. Во всяком случае, мы говорили не много. Нам и не нужно было этого делать. Только позже, когда я стал старше, когда я читал об этом в книгах и видел это в кино и по телевизору, я узнал, что мы должны были говорить, что мы должны были вести себя как друзья. Тогда он был отцом, а я — сыном. А мы ходили на охоту и почти не разговаривали, и оба думали, что хорошо проводим время, и что так все и должно быть.
Но Гэри Нокс был болтуном. Он говорил по дороге к тропе Лесной Службы, он говорил, пока мы распаковывали грузовик и делили снаряжение, он говорил, пока мы поднимались и спускались по холмам. Я не знаю, о чем он говорил, но все это казалось мне скучным, бессмысленным и совершенно неуместным. Пока мы шли по тропинке, ведущей к нашему лагерю, я заметил, что стараюсь держаться в стороне от них двоих.
Мы шли больше двух с половиной часов, и Гэри Нокс все время говорил — о работе, о чем-то прочитанном в газете или о чем-то ещё, что его интересовало. Казалось, он вообще не обращал внимания на окружающую нас местность. Мы двигались от кустарникового дуба к пондерозе. Когда мы поднялись на гору Кука и обогнули каньон с западной стороны, тропа превратилась из земли в камень. Мы миновали сочащиеся черные пятна на склоне утеса, — растительную гниль, превратившуюся в своеобразные геологические отметины. Мы смотрели на низкие облака, превратившие горы в плоскогорья и закрывающие каньон серовато-белым потолком.
А Гэри Нокс все говорил офисным языком.
Я старался не обращать на него внимания, старался не слушать, но, хотя я не мог расслышать подробностей его разговора, я улавливал суть по его тону, и это меня угнетало. Он приносил реальный мир в наше святилище. Одиночество дикой природы, все, что я любил в ней больше всего, что делало её особенной для меня, было для него просто фоном, белым шумом, бессмысленностью, ничем. Поход едва начался, а для меня он уже был испорчен. Я больше всего на свете желал, чтобы Гэри Нокс не поехал с нами.
