Двадцать лет назад мое правительство вернуло мне паспорт, которого оно же лишило меня на десятилетие за то, что я

выступал против политики «холодной войны» и ратовал за американо-советскую дружбу. В период временного затишья в «холодной войне» верховный суд вынес постановление, объявляющее лишение меня паспорта неконституционным. Именно тогда я впервые побывал в Советском Союзе. Ничто из всего пережитого мною не может сравниться с этой поездкой по важности и глубине впечатлений.

Спустя месяц в самолете на обратном пути домой я писал: с ранней юности меня глубоко волновали и восхищали достижения советского народа. Я много читал и писал о Советском Союзе. Но даже после этого с первого момента прибытия в Москву я не уставал поражаться увиденным мною повсюду чудесам.

Для человека из другого мира самое большое чудо — это, разумеется, внезапно оказаться в обществе, посвятившем себя делу счастья человека, создания условий для полного и творческого развития человеческой личности во всем ее богатстве и многогранности.

Пожалуй, это чудо можно было бы назвать любовью к человеку в ее социальном выражении. В конечном счете все другие чудеса оказываются лишь отражением и проявлением этого самого главного, потрясающего чуда.

С тех пор я десяток раз бывал в Советском Союзе. Каждая такая поездка была для меня подтверждением того, что я увидел и узнал во время первого посещения. Всякий раз меня охватывало глубокое волнение и сознание того, что я — свидетель чуда. Вновь и вновь звучат в моей памяти волшебные, пророческие слова из шекспировской «Бури»:

О чудо!

Какое множество прекрасных лиц!

Как род людской красив!

Прекрасен новый мир,

Где есть такие люди!

Лунная долина, штат Калифорния

1978 г.

ДЖОН ГАРДНЕР

О МОРАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ

Глава I

Книга, трактующая предмет столь необъятный, нуждается в заглавной метафоре, которая придала бы ей хоть иллюзию надежды. Существует древнее предание, что бог Тор каждый год обводил землю кругом, дабы отразить нападения врагов порядка. Но шли годы, Тор старел, и круг, внутри которого жили боги и люди, становился все уже. Тогда бог мудрости Один отправился к королю троллей, крепко обхватил его руками и потребовал, чтобы тот открыл ему секрет: как сделать так, чтобы порядок восторжествовал над хаосом. «Отдай мне твой левый глаз,— сказал король троллей,—и я отвечу». Не колеблясь Один вырвал и отдал ему свой левый глаз. «Теперь отвечай мне!» И тролль ответил: «Секрет в том, что смотреть надо в оба глаза!»

Левый глаз Одина был той. последней, вернейшей надеждой, что оставалась богам и людям в их царстве света, со всех сторон Окруженном тьмой. Все, что осталось нам,—это молот Тора, символизирующий собой не грубую силу, но искусство или же, учитывая то, что у молота два конца, искусство и критику. Сам Тор, однако, нам не помощник. Подобно другим богам, он умер. Осталось лишь его оружие, забытое в густом бурьяне под забором, и хорошо бы догадаться, как его использовать.

Эта книга как раз и представляет собой попытку разработать некий свод правил, проанализировать причины неблагополучия, поразившего в недавние годы различные виды искусства, в частности литературу — область, где я наиболее сведущ, а также причины неблагополучия в критике.

Язык критиков и тех художников, что привыкли со вниманием прислушиваться к критике, стал донельзя странным: никто не говорит более о чувствах или плодах размышлений, никто не говорит о поразительных и волнующих поворотах сюжета или о чудесных характерах и идеях; фразы состоят из длинных слов, таких, как герменевтический, эвристический, структурализм, формализм,— «темный язык»; особенно в ходу тончайшие разграничения, к примеру между модернизмом и постмодернизмом,— способные вызвать недоумение даже у сообразительных коров. Став более, чем когда-либо прежде, сложной для восприятия, критика стала и более поверхностной.

Поверхностность уместна на своем уровне, она обладает определенной развлекательной ценностью. Почему бы, в самом деле, иным не специализироваться по части волосков, произрастающих на левой стороне хобота у слона? Даже в высших,

серьезнейших своих проявлениях критика, как и искусство, отчасти игра; это известно всем настоящим критикам. Мои-возражения вызывает не характер игры, но тот факт, что большинство современных критиков, равно как и значительная часть наших художников, потеряли из виду ее смысл: ибо недостойно тешиться волосками на слоновьем хоботе, если в это самое время слон топчет ногами младенца. В наши дни никому не придет в голову, что искусство, во всяком случае в Америке, способно топтать младенцев. Между тем оно занимается этим постоянно и, что хуже всего, с самодовольной ухмылкой. Мне приходилось наблюдать, как писатели, композиторы и живописцы словно мимоходом стряпают свои «произведения». И почти все они—славные люди.

Художники вообще люди приятные, ребячливые в любви и в ненависти, безо всякого злого умысла производящие на свет плохие картины, музыкальные композиции и книги. Их честолюбие—гарантия того, что они постараются создать лучшее, что умеют или полагают себя призванными создавать. Изъян, однако, скрывается не столько в создаваемых ими образах, сколько в образе их мышления. «Искусство—игра или отчасти игра»,— заявляют они с обаятельнейшей улыбкой, предлагая нам свои малопитательные яства с тем же убийственным равнодушием, с каким толстая девица подает заказанную вами котлету. То, что они говорят, само по себе достаточно верно; нет ничего скучнее человека, голосящего непрестанно: «Эй, ну давайте же будем серьезнее!» Однако именно об этом нам сейчас и надо голосить.

В мире, где почти все, именующееся искусством, мертво, продажно, и к тому же отдает пустозвонством и академизмом, я отстаиваю—при помощи разумных доводов или, наоборот, стуча кулаком по столу—старомодный взгляд на сущность и назначение искусства и, соответственно, основную обязанность критики. Я вовсе не хочу отнять у искусства радость, однако ведь и самому легкому развлечению не повредит, если ему чуточку добавить моральной ответственности и убавить модных банальностей.

Мысль, легшая в основу этой книги,