случае, в раннее время античной, арабской и западной культуры, мы имеем дело с мифом статичного, магического и динамического стиля. Подвергнем пересмотру все частности формы: если там в основе всего осанка, то здесь поступок, если там – бытие, то здесь воля; если в античности преобладает телесно ощутимое, насытившееся чувственно, и именно поэтому, что касается формы богопочитания, центр тяжести здесь лежит на полном чувственной выразительности культе, то на Севере господствуют пространство, сила, а тем самым религиозность, носящая преимущественно догматическую окраску. Именно в этих самых ранних творениях юной души проступает родство между олимпийскими образами, аттической статуей и телесным дорическим храмом, затем – между сводчатой базиликой, «Духом Божьим» и арабеской и, наконец, между Вальгаллой и легендой о Марии, устремленным вверх средним нефом собора и инструментальной музыкой.

За века, прошедшие от Цезаря до Константина, арабская душа сформировала свой миф, эту фантастическую, почти что необозримую до сих пор массу культов, видений и легенд[365]. Здесь возникли такие синкретические культы, как сирийского Ваала, Исиды и Митры (который подвергся на сирийской почве полной переделке), Евангелия, Деяния апостолов и колоссальное число Откровений, христианские, персидские, иудейские, неоплатонические, манихейские легенды, восходящие к Отцам Церкви и гностикам небесные иерархии ангелов и духов. В евангельской истории Страстей, этом подлинном эпосе христианской нации, окруженном историей детства Иисуса и Деяниями апостолов, и в оформившейся в то же самое время легенде о Заратустре мы видим героические образы раннеарабской эпики, занимающие место рядом с Ахиллом, Зигфридом и Парсифалем. Сцены в Гефсиманском саду и на Голгофе можно поставить бок о бок с наиболее возвышенными картинами греческих и германских сказаний. Почти все без исключения магические видения возникали под впечатлением умирающей античности, от которых эти видения, по сути, никогда не получали содержания, но тем с большей частотой заимствовали форму. Невозможно переоценить, сколько аполлонического должно было быть переосмыслено прежде, чем древнехристианский миф обрел то устойчивое содержание, которое было ему свойственно ко времени Августина.

9

В соответствии с этим для античного политеизма характерен стиль, который отличает его от всякого другого мироощущения, каким бы близким внешне ни было его обличье. Такая особенность, как обладание богами, а не божеством, встречается лишь однажды, а именно в единственной культуре, которая воспринимала статую обнаженного человека в качестве квинтэссенции всего искусства. Природа, как ее ощущал и познавал вокруг себя античный человек, совокупность прекрасно оформленных телесных вещей, не могла быть обожествлена ни в каком ином виде. Римлянин усматривал в притязании Яхве на то, чтобы признавали только его, нечто атеистическое. Один бог не был для него богом. Отсюда энергичное неприятие философов со стороны всего греческо-римского народного сознания, поскольку они были пантеистами, а значит, безбожниками. Боги – это тела, σώµατα наиболее совершенного рода, а к слову σωµα как в математическом, так и физическом, юридическом и поэтическом словоупотреблении полагается множественное число. Понятие ζωον πολιτικóν сохраняет силу также и применительно к богам; ничто им так не чуждо, как одиночество, обособленное или направленное лишь на себя существование. Тем с большей решительностью их бытию присуща черта неизменной близи. Весьма значим тот факт, что именно в Греции нет богов небесных светил, как numina дали. У Гелиоса имелся культ лишь на наполовину восточном Родосе, а у Селены его вообще не было. Они оба представляют собой, как это было уже в придворной поэзии Гомера, исключительно художественные методы выражения, если прибегать к римскому обозначению, то был genus mythicum [род мифический (лат.)], а не genus civile [род гражданский (лат.)]. Древнейшей римской религии, в которой античное мироощущение выразилось с особенной чистотой, неизвестны, в качестве божеств, ни Солнце, ни Луна, ни буря, ни облака. Шум леса и лесное уединение, гроза и морской прибой, которые всецело властвуют над чувством природы фаустовского человека, да уже над чувством природы кельтов и германцев, оставляют античного человека равнодушным. В существа для него могут сгуститься лишь вполне конкретные объекты: очаг и дверь, отдельный лес и отдельное поле, эта река и та гора. Бросается в глаза, что все имеющее даль, что производит впечатление безграничности и бестелесности и в силу этого способно втянуть в ощущаемую природу пространство в качестве сущего и божественного, оказывается исключенным из мифа, точно так же, как облака и горизонты, которые только и сообщают пейзажной живописи барокко смысл и душу, полностью отсутствуют на лишенных фона античных фресках. Неограниченное число античных богов (всякое дерево, всякий источник, всякий дом и даже любая часть дома – это бог) означает, что всякая осязаемая вещь представляет собой существующее самостоятельно существо, а значит, никакая из них функционально не подчинена другой.

В основе аполлонической и фаустовской картины природы повсюду лежат противопоставленные символы единичной вещи и одного пространства. Олимп и подземный мир четко определены в чувственном смысле; царство гномов, эльфов, кобольдов, Вальгалла и Нифльгейм – все это затеряно где-то в пространстве. В древней римской религии Tellus mater [мать-земля (лат.)] – не «праматерь», но само осязаемое поле. Фавн – это определенный лес, Вольтурн – определенная река; сев именуется Церерой, а жатва – Консом. Когда Гораций хочет сказать: «Под холодным небом», он, выражаясь чисто по-римски, пишет: «Sub Iove frigido» [под холодным Юпитером (лат.)]{158}. Здесь не было даже попыток воспроизвести божество художественными средствами на месте поклонения, поскольку это означало бы его удвоение. Еще в достаточно поздние времена не только римская, но и греческая интуиция отвергала изображения богов; это доказывает становившаяся все более светской скульптура, в противоположность народным верованиям и благочестивой философии[366]. В доме за бога Янус, дверь, за богиню – Веста, очаг; обе функции дома стали, прямо в своих предметах, существом, богом. Греческие речные боги, такие как Ахелой, являющийся в виде быка, явно обозначают саму реку, и никто не подразумевает, что они в реке обитают. Паны и сатиры – это воспринимаемые как существа, как следует ограниченные поля и пастбища в полуденный час. Дриады и гамадриады – это и есть деревья. Во многих местах почитаются отдельные, особенно буйно разросшиеся деревья, притом что имени им не дают, а просто украшают лентами и приношениями. Напротив, призраки, духи, гномы, ведьмы, валькирии и армия родственных им, блуждающих повсюду по ночам неприкаянных душ нисколько не обладают этой привязанной к месту вещественностью. Наяды – это и есть источники. Между тем русалки и альрауны, древесные духи и эльфы, лишь заточены в источники, деревья и дома волшебной силой и желают быть освобождены, чтобы снова скитаться по свету. Это полная противоположность скульптурному восприятию природы.