Аналитическая мысль писателя упорно проникает в недра социальной психологии фашизма. Она выявляет не отдельные аномалии, а аномальную систему, которая формировала нелюдей. И каратели в повести А. Адамовича — звенья этой системы. Они функционируют слаженно, согласованно. Все сочленено, пригнано, притерто. Каждому — свое. Гитлер издает директиву. Оскар Дирлевангер организует расправу над Борками. А стоящий в конце цепочки исполнителей рядовой Отто Данке, тот подкладывает охапку соломы к сараю с обреченными. Подкладывает любовно, бережно, с хваленой немецкой аккуратностью: «Солому уложил у стены ровным валиком, где надо, взбил, распушил хорошенько. И особенно на том месте, где лежит этот бандит». Святая простота? Если бы так. Святая простота не ведает, что творит. А Отто Данке ведает. И его усердие не бескорыстно. Оно рассчитано на будущее вознаграждение в виде гектаров земли, хозяйственных построек, дома и прочей движимой и недвижимой собственности, включая рабов. Иначе он не откликнулся бы на призыв Гитлера своим изголодавшимся за предвоенные годы желудком, своими «истосковавшимися мускулами».

Таким, как Отто Данке, нужен был фюрер. И такие нужны были фюреру. Он создавал их, они — его. В своем пространном монологе Гитлер внушает соплеменникам: «Вы… пошли за мной, за нами. Потому что я угадал вас, угадал то, чего вы сами стыдились всегда, боялись в себе. Мы повязаны». Так сходятся крайние точки нацистской иерархии, замыкается цепь кровавой круговой поруки.

Да, персонажи произведения дегуманизированы. Ампутированная совесть, ампутированная доброта, ампутированная порядочность. Отсекая человечность, фашистская хирургия устраняла помехи для превращения индивида в управляемое орудие уничтожения, в механического исполнителя, в карателя.

Как я уже говорил, в основе книги А. Адамовича лежат подлинные. факты. Все это, увы, не из области вымысла — и трагедия деревни Борки, самой крупной среди белорусских Хатыней, и география разбойничьих рейдов, и анкетные данные головорезов. Каждый эпизод подтвержден свидетельскими показаниями, строками рапортов, донесений, инструкций. Документы идут то открытым, самоизобличительным текстом, то растворены в прямой или косвенной речи действующих лиц. Критик В. Коваленко верно заметил по поводу «Карателей», что «самый правдивый фактический и сюжетный план этого произведения, если бы он не подкреплялся опорными документальными свидетельствами, мог показаться неискушенному читателю порождением изощренной, но больной фантазии — настолько невероятными выглядят сами события, описанные в повести».

Что же касается штурмбатальона Дирлевангера, то он упоминается еще в материалах Нюрнбергского процесса. Упоминается как экспериментальный, наделенный специфическими полномочиями. И понятно особое внимание автора к шефу этого формирования. Ведь Дирлевангер — палач не по принуждению, а по убеждению, убийца-теоретик. Язвительный, не чуждый проницательности, он нюхом улавливает и четко реализует самые дьявольские намерения берлинских канцелярий. Реализует с гордостью за себя, с самодовольным вызовом иным чистоплюям. Им ли, сторонящимся черновой работы, оценить истинно новаторский смысл его миссии. Это же не какие-то вульгарные операции местного значения, а пролог к небывалому, разведка, дальняя стратегическая разведка: «Думают, что главное на фронте. Вражеских солдат в России осталось на один хороший удар. А врагов — все еще десятки миллионов! Мы первые солдаты главных сражений, будущих. Сражений, которые должны будут смести с лица земли не просто армии, а целые народы. Прежде всего — славянские».

Планируя геноцид в таких вселенских масштабах, фашизм уже не мог обойтись только своими, собственно германскими, силами. Разве напасешься на каждую обреченную деревушку, на каждый захолустный Поселок доморощенных головорезов. Нужны были кадры извне. Обученные кровавому ремеслу, натасканные, вышколенные. Без различия пола, возраста, национальности. И А. Адамович выходит в своей повести к механике этой дрессировки, этого ускоренного расчеловечивания наемников.

Штурмбатальон Оскара Дирлевангера был действительно экспериментален. Как по своим палаческим функциям, так и по составу. Прямо-таки «национал-социалистский интернационал». С одной стороны, немецкие, французские, венгерские фашисты, с другой — предатели и отщепенцы из числа русских, украинцев, белорусов, латышей. Разные дороги вели на адскую кухню Дирлевангера. Сюда стекались и закоренелые враги Советской власти, и матерые уголовники, и патологические садисты. А рядом, бок о бок с ними, орудовали и те, кто был сломлен, раздавлен духовно ужасами плена. Иные из этих последних до поры до времени даже лелеяли надежду на побег, на переход к партизанам. Командир батальона не утруждал себя жестким отбором? В его опытно-показательном хозяйстве всему находилось применение, все подвергалось переработке и утилизации. «У меня, — хвастался он перед коллегами, — последние отбросы, добытые на ваших лагерных свалках, в дело, в работу пускаются. Вчера еще воображали себя черт знает какими христианами или социалистами, а тут гонят красную стружку, чистят — подчищают этих белорусов, да поляков, да русских, знай только направляй!»

Снисходительная кадровая всеядность суперпалача опиралась не на благодушие, а на циничный расчет. На крещение кровью, на купание в крови. Особенно — детской: «Главное — окунуть в краску с макушкой, а потом можешь отряхиваться! Занятия этого хватит на всю оставшуюся жизнь. От детской крови еще никому просохнуть не удавалось».

То ли забавляясь, то ли проверяя технологию, Дирлевангер проделывает в повести один психологический опыт за другим. Над каждым из своих подручных. И провокационная суть испытания предельно обнажена: хочешь уцелеть — убивай, хочешь есть — убивай, будь либо палачом, либо жертвой. Третьего не дано. «На этом, — пояснял писатель в интервью «Мысль разрешить», — многое строилось в батальоне Дирлевангера. Отнимали у человека все: Родину, родню, прошлое, будущее, само имя. Тем, что принуждали (а он соглашался!) убить ребенка, женщину. А ему оставляли одно лишь существование». Добавим к этому: существование чисто биологическое, животное. Не более.

Каждый свежезавербованный каратель получал свою пайку хлеба. Но каждый и выкупал ее чужими жизнями. День за днем. Без скидок на характер, без учета прежнего рвения. Перед бдительным оком Дирлевангера все были равны и все — взаимозаменяемы. Никакой сентиментальности, никаких привилегий. Еще вчера образованный Слава Муравьев внушал себе, что он «все же лучше других, многих, кто оказался бы на его месте». Еще вчера бывший командир Суров презрительно отворачивался от блатняги Сиротки или от законченного мародера Тупиги. Еще вчера кто-то кичился тем, что он не столь, как другие, запятнан, что он осторожнее, дальновиднее прочих. Еще вчера… Но нацистская педагогика Дирлевангера быстро сбивала спесь. Варфоломеевские ночи в Каспле или Борках нивелировали оттенки, приводили разношерстный, разноплеменный сброд к одному общему знаменателю.

А. Адамович сопоставляет в своей повести различные варианты человеческого падения. От примитивных до замысловатых, отягощенных душевными терзаниями. Его персонажи исповедуются, адвокатствуют, взывают к пониманию. Ах эти монологи карателей, то злобные, то недоумевающие, то претендующие на философичность. Ах эти ссылки на вынужденность, на давление обстоятельств, на тяготы плена.