Шрифт:
Закладка:
Повести «Асия» и «Последний отпуск» — попытка приложить теорию к практике, вникнуть в характер современника) порой странный, алогичный, поражающий воображение своими загадками. Такоца Асия, в натуре которой причудливо сочетаются прозорливость и неприкаянность, тоска по надежному домашнему очагу и страх перед обыденностью, перед сковывающими семейными обязанностями, недоверие к простым радостям жизни и понимание, что без них «оказывается, тоже невозможно». Такова Женя из «Последнего отпуска», стыдящаяся своего преуспевающего, восходящего по служебной лестнице мужа и не находящая в себе решимости порвать с ним. Увлечение Достоевским сказывается и тут: виртуозный анализ раздвоенности чувств, интерес к подсознательному, парадоксы ситуаций, искушение альтернативами.
И все же неукротимой гражданственной страсти художника тесно в сдвинутых берегах чисто лирических коллизий. Она прорывается сквозь поэтику полутонов к жарким идейным баталиям, к открытой публицистичности, к высказываниям на злобу дня. В повести «Асия» — это столкновение писателя Николая Дубовика с литературными дельцами, набившими руку на клевете, на облыжных обвинениях. В «Последнем отпуске» — яростный конфликт молодого ученого Михаила Гавриловича с агрессивным невежеством конформистов, обличавших генетику как лженауку, занимавшихся травлей своих оппонентов.
Как в том, так и в другом произведении А. Адамович упрямо ищет точки соприкосновения интимного, личного с общественным, социальным, политическим, старается выявить нервные узлы эпохи, ее кризисные зоны. В этом поиске и формируется сложная, драматическая картина настоящего. Один из персонажей «Асии» говорит: «Да, во все времена людям казалось, что их узел самый тугой и невыносимый. И всегда соблазн был разрубить его одним ударом. Но ведь никогда у них не было этой проклятой бомбы. Человечество имело историческое право на ошибки. Теперь это право у него отнято. Как у сапера. Впервые люди получили власть над жизнью и смертью планеты. Те самые люди, которые так трудно и медленно изменяются».
Такова трактовка настоящего и в этой повести, и — шире — в творчестве писателя вообще. Не очередная календарная страница, а критический рубеж, подступ к роковой черте. В привычной триаде прошлое — настоящее — будущее последний член уже проблематичен. Атомная эра наделила людей фантастическим могуществом, но она же поставила на карту само их существование. Гамлетовское «быть или не быть?» отныне вопрошает всю нашу цивилизацию.
Произведения А. Адамовича о современности жадно вбирают в себя факты международной хроники. Убийство президента Кеннеди, многомиллионный хор голосов, провозглашающий здравицу Самому-Самому, американские бомбардировщики, рыскающие в небе Вьетнама. Эти политические реалии каждодневно вторгаются в сферу чувств, разрушая иллюзию обособленного частного быта, напоминая о сопричастности человека человечеству. Радио, внезапно умолкшее в туркменской пустыне, вызывает страшное предположение. Пятилетняя дочка Дубовика повергает взрослых в смятение бесхитростным вопросом: «А завтра будет день? Такой же — будет?»
Итак, мир перед лицом небывалой угрозы, мир, который может исчезнуть со всеми своими чудесами, со всеми творениями разума. Эта ситуация то выходит на. авансцену произведений, то отступает вглубь, теснимая текущими работами и неурядицами персонажей. Но она всегда осязаема, она генерирует настроение неослабевающей тревоги. Тревоги, но не беспросветного отчаяния и не фатальной обреченности.
Настоящее в прозе А. Адамовича — это время всеобщей мобилизации ресурсов гуманизма, время беспощадного спроса с людей за их цели и намерения. И потому столь естественны для атмосферы «Последнего отпуска» тенденции нравственного максимализма. Они продиктованы здесь уже не благими пожеланиями моралистов, а как бы самим инстинктом самосохранения человеческого рода. Только так, отрешаясь от собственных слабостей, от эгоизма и алчности, только так, развивая в себе самое лучшее, самое доброе, можно выстоять, предотвратить катастрофу.
Когда-то мать Михаила своими руками раздвинула прутья железной ограды, чтобы вытолкнуть сына из толпы горожан, которых гитлеровцы гнали на расстрел. То, что сделала хрупкая женщина, опрокидывало представления о физических возможностях человека. Тут был непостижимый прилив энергии, рожденный даже не силой, а сверхсилой материнской любви.
И научные изыскания Михаила Гавриловича берут начало в этом феномене. Они посвящены скрытым внутренним потенциям человеческой натуры, которые, по его гипотезе, способны дать бой раковым клеткам, совершить то, что еще недоступно ни скальпелю хирурга, ни лекарствам. Герой повести идет на самопожертвование ради своих пациентов, ради шанса на спасение обреченных. Он ставит эксперимент на себе, чтобы включить, активизировать «дремлющую в организме сверхсилу». И эксперимент этот опять-таки в духе, в традициях Достоевского. «Беря «срез» общественной жизни (как берут или выращивают «живую культуру» медики, биологи), — делился своими наблюдениями А. Адамович, — заражая «трихинами» тех или иных людей, Достоевский в своих романах как бы экспериментирует, наблюдает за ускоренным развитием этих «идей», за реализацией и итогом их в условиях художественной реальности (сюжета, конфликта). Почти каждый герой его обуреваем «идеей», болен ею или даже сам (как Раскольников или Иван Карамазов) «привил» ее себе и на себе ее проверяет». Михаил Гаврилович тоже проверяет «идею» на себе и одновременно проверяет себя, искренность и истинность своей любви к людям.
Понятие «сверхсилы любви человеческой» имеет в «Последнем отпуске» и прямое, и метафорически-философское значение. По фабуле это конкретные поступки Михаила и его матери. По подтексту — нечто значительно большее. Сверхсила необходима сейчас всему человечеству, чтобы справиться с ядерным безумием, отойти от края пропасти. Ведь сегодня атомная радиация может поразить всех без исключения, погубить все живое. Может, «если не окажется человек сильнее самого себя».
Сверхсила, сверхнапряжение, сверхнагрузки… Мир прозаика — это мир предельных величин, предельных ставок, это мир на пределе. Здесь все сбито в сгусток противоречий, обострено, воспалено: безмерный риск, но и безмерная ответственность. И от того, каковы мы, каков каждый из нас, зависит, быть или не быть завтрашнему дню.
На обеих повестях белорусского писателя лежит отчетливый отблеск глобальных, общечеловеческих вопросов, терзавших Достоевского. Пока еще — отблеск. И преимущественно — публицистический. Художественное, образное приближение к ним — история медика Михаила Гавриловича из «Последнего отпуска». Именно приближение, поскольку комплекс мучительных проблем, обуревающих героя, скорее заявлен, конспективно обозначен, чем переплавлен во всепоглощающую страсть души, в исследование драматической динамики бытия.
Адамович-критик еще опережает Адамовича-прозаика. Но, опережая, заставляет тянуться за собой, отваживаться на штурм высот.
А дальше — новый шаг к Толстому. Не через формальное освоение его поэтики, его приемов — через постижение толстовской требовательности к искусству, через размышления о толстовской мере правды, о бесстрашии во имя правды. Как наказ, как повеление самому себе повторяется в статьях Адамовича рефрен: «Толстой требовал, даже как-то сердито, можешь не писать — не
