Но между реальностью и фантазией лежит большая пропасть. Одно мы видим собственными глазами, а другое лишь представляем в уме. Факты частенько не зависят от нас, зато наши фантазии существуют всего-навсего за счет наших тайных желаний и страхов. Надежда, например, — не что иное как желание, вооруженное телескопом. Она увеличивает дальние предметы, не замечая при этом ближних. Мы открываем лишь один глаз, чтобы увидеть то, что нам нужно, а второй в это время закрыт, и все остальные предметы как бы перестают для нас существовать. И если надежду можно рассматривать как мечту о будущем, то страх перед будущим — это религия.

Прав я в этом или нет — судите сами. Но думаю, что не ошибусь, если замечу, что надежда способна преодолевать огромные расстояния, по крайней мере, так происходит у молодых людей. Итак, я надеялся, что Лорна вскоре выяснит, что родители ее были достойными и благородными людьми, она унаследует по праву дворянский титул и какое-нибудь родовое имение, но, несмотря на все это, будет по-прежнему любить меня и только меня. Я привел ее в дом, и она тут же бросилась в объятия матери. Они разревелись, и я оставил их вдвоем, тем более, что на шум прибежала Энни, готовая, как всегда, присоединиться к плачущим.

Господин Стиклз все еще болел, и речь возвращалась к нему очень медленно, а поскольку он больше пока ничего не мог мне рассказать, я решил сам поехать в Уотчет, где можно было нанять повозку. Кстати, в наших местах мы пока что пользовались волокушами, и многие соседи, особенно пожилого возраста, считали, что колесо (хотя о нем и говорится в Библии) — дьяволово изобретение.

Джереми, вместо того, чтобы выздоравливать, почему-то начал чувствовать себя хуже, несмотря на нашу заботу и внимание, да еще домашнее питание вместо микстур и горьких лекарств, которыми бы его наверняка пичкали доктора. Но в том была не наша вина, а его собственная. Он довел себя до лихорадки, когда, благодаря болтливости и легкомыслию Лиззи, ему удалось выяснить, что сержант Блоксхэм решил послать в Лондон подробный доклад о том, что произошло у долины Дунов. Он не преминул сообщить о тяжелой продолжительной болезни Стиклза и требовал, чтобы начальство прислало батальон регулярной армии с настоящим командиром.

Этот самый сержант, будучи старшим среди оставшихся в живых солдат и в общем, человеком в какой-то мере достойным, отличался, помимо всего прочего, карьеризмом, алчностью и стремлением идти по головам собственных товарищей. В данном случае прекрасным шансом выслужиться стала для него беспомощность больного Джереми. Тогда, подгоняемый желанием послужить государству и лишний раз подчеркнуть свою образованность, он три ночи просидел при свете фонаря у конюшни, сочиняя этот доклад. В результате у него получилось действительно настоящее произведение искусства. По крайней мере, так уверяли те трое, кому он прочитал свою стряпню, взяв клятву о молчании (у каждого в отдельности, разумеется). Возможно, все это и сошло бы ему с рук, да вот только автор немного оплошал и не смог удержаться от того, чтобы не похвастаться своим творчеством перед женщинами. Каким бы великолепным писателем он ни казался, тут вышла промашка. Услышав, что наша Лиззи — весьма начитанная девушка и знает толк в литературе (кстати, об этом она сама любила распространяться), сержант не мог устоять перед соблазном и решил прочитать свои пасквили моей младшей сестренке, дабы услышать мнение сведущего человека.

Лиззи уселась на полено во дворе и согласилась выслушать Блоксхэма, но лишь при условии, что рядом больше никого не будет, а он сам не станет ее перебивать, когда она начнет высказывать все, что думает о его писанине. Кое-где она посоветовала вставить пару слов, но в основном рекомендовала повычеркивать чуть ли не половину, поскольку сержант явно перестарался и загрузил свое повествование так, что в некоторых местах его становилось невозможно понять. В конце концов Лиззи объявила, что письмо ей очень понравилось, что оно такое элегантное, скромное и одновременно пылкое, и сержант в порыве страсти сломал трубку и в тот же вечер безумно влюбился в свою «цензоршу».

Это послание вывело меня из себя. Я вообще не люблю, когда люди ведут себя недостойно и переворачивают все с ног на голову. Если вы считаете, что по команде «смирно» я буду стоять навытяжку сколь угодно долго, не осмеливаясь повести глазами вправо или влево, значит, вы не сумели меня понять. Нет, для начала я должен убедиться в обоснованности этой команды. И разумеется, все будет зависеть еще и от того, кто именно мне скомандует… Но вернемся к моей истории.

Итак, то самое грандиозное послание было переправлено в Лондон вместе с судебными исполнителями, которых мы перед отъездом немного откормили и приодели. По правде говоря, им не мешало бы пожить у нас еще хотя бы недельку, чтобы прийти в норму. Гости остались нами весьма довольны и с удовольствием приняли в дар несколько моих новых рубашек. Они уверяли, что дело наше не срочное, и ничего страшного не произойдет, если они задержатся еще на некоторое время. Оба судебных исполнителя с удовольствием рыбачили. Но то ли оттого, что они были лондонцами и не умели это делать, то ли у них вообще в жизни ничего не получалось, но ни одной рыбки выловить они так и не смогли. Однако, уже через три дня их отпуску пришел конец. Сержант закончил редактировать свое послание и не мог ждать более, поскольку серьезно опасался гнева Стиклза и, чтобы не быть уничтоженным собственным командиром, отправил наших дорогих гостей назад в столицу.

Но так как они выполнили свое поручение — то есть вручили документы по назначению, — то уезжали от нас со спокойной душой. Энни на прощанье собрала им в дорогу большую корзину с гостинцами, а я одолжил лошадей до самого Дунстера, где они их оставили, и наняли других уже до Лондона. А так как гостили они у нас не слишком долго, то мы не успели к ним привязаться, а потому не очень-то переживали расставание. Тем более, что сейчас все внимание было приковано к Джереми.

А Стиклз находился на грани между жизнью и смертью, что длилось уже две недели. Если бы картечь прошла через рот прямо, то тогда уж Стиклзу пригодился бы лишь пастор Боуден, а не