авторитетного специалиста по гуманитарным вопросам. "Я не могу упустить эту возможность и не сказать тебе, как мы рады, что этот ужасный кошмар закончился, - писал Феликс, - и к тому времени, когда это дойдет до тебя, я надеюсь, что обстановка вокруг тебя успокоится".

Но поступающие из Германии сообщения о нехватке продовольствия и насилии со стороны спартаковцев заставляли Феликса все больше опасаться за свою семью. В марте 1919 года, когда Макс готовился к отъезду во Францию, Павел и Нина устроили ужин в честь дня рождения Фриды в своем доме в Верхнем Ист-Сайде. Среди гостей был Ллойд Томас, американский военный корреспондент, недавно вернувшийся из Германии, где он навестил Макса в Гамбурге и стал свидетелем митинга спартаковцев на улицах. "Он дал самое ужасное описание условий жизни - если их можно так назвать - в Германии", - вспоминал Феликс своему сыну Джеральду. "Депрессия, царящая, по его словам, в умах людей с определенным уровнем образования, и безнадежность, заставляющая массы следовать за любым оратором или агитатором, одеваясь в бумажные, имитирующие костюмы и питаясь всевозможными никчемными заменителями, не поддаются описанию".

Феликс испытывал противоречивые чувства по поводу роли Макса в мирных переговорах. Учитывая прошлые связи Макса с правительством кайзера Вильгельма II, его выбор лидерами новой Веймарской республики представлял собой "большой вотум доверия к его беспристрастности и мудрости". Однако Феликса также интересовало, как его брат справится с "интересной, но болезненной задачей" вести переговоры от имени своей побежденной и деморализованной нации. "Париж для него и Алисы всегда означал самую веселую жизнь, самые успешные деловые сделки и самый теплый прием со стороны друзей", - сказал он Джеральду. "Для него отправиться в Версаль, где у него было столько веселых званых обедов, в качестве просителя за свою страну - это действительно изменившаяся роль".

Более того, Феликс считал, что Макс и его коллеги вступают в беспроигрышную ситуацию, за которую их впоследствии будут ругать, независимо от результата. "Их мнения и желания мало что меняют - им придется подписать то, что перед ними поставят, возможно, в знак протеста, если им разрешат это высказать. Что бы они ни подписали, их потом будут обвинять".

Его предсказание оказалось трагически пророческим.

Глава 25. ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ТРАГЕДИИ

 

Летом 1919 года Якоб Шифф получил поток старой корреспонденции из Германии, некоторые из которых датируются концом 1915 года. В конфискованных письмах, наконец-то отмененных правительственной цензурой, содержались уже устаревшие семейные новости и приветствия по давно прошедшим поводам. В одном из старых писем Макс поздравлял Шиффа с помолвкой его внучки Каролы. Теперь она была матерью маленького ребенка.

По обе стороны океана, на противоположных сторонах конфликта, их дружба находилась в состоянии некоего застоя, пока их страны находились в состоянии войны. Этим старым друзьям было что сказать - и многое, что должно было остаться невысказанным. "Я знаю, что ты проделал большую высокодуховную и патриотическую работу для своей страны", - писал Шифф Максу, как только между США и Германией было восстановлено почтовое сообщение. "Наши чувства и мнения, несомненно и очень естественно, сильно расходятся по поводу событий последних нескольких лет, и я уверен, что вы согласитесь со мной, что будет лучше, если мы не будем вступать в какие-либо дискуссии по поводу этих событий". Сейчас важно настоящее и будущее, задача восстановления из физических и политических обломков Европы. "И теперь перед нами другой мир, в котором нам всем, а вам тем более, придется заново пройти свой путь", - писал Шифф.

Макс медленно смирялся с новыми реалиями послевоенной эпохи и местом Германии в ней. Поначалу он все еще "верил в полное восстановление довоенной Германии", по словам племянника. Мирная конференция развеет эти иллюзии.

Макса попросили принять участие в парижских переговорах в качестве представителя немецкого казначейства, но он сначала отказался. Он, как и Феликс, предвидел возможность ответного удара и опасался, что "антисемитские нападки" станут неизбежным результатом. Он также сомневался в целесообразности отправки на конференцию банкиров, а не бюрократов из министерства финансов. Когда правительство надавило, Макс в конце концов согласился принять участие в конференции в составе финансовой делегации, предложив своему заместителю по М.М. Варбургу Карлу Мельхиору возглавить эту группу и выполнять более ответственную роль - представлять Германию за столом переговоров.

Дух возмездия, пропитавший мирную конференцию, заявил о себе вскоре после того, как немецкая делегация в составе 180 человек пересекла границу Франции. Их поезд замедлил ход, когда они достигли опустошенной войной сельской местности, заставляя немцев в полной мере ощутить масштаб разрушений. Это была очевидная психологическая тактика, хотя и не менее эффективная из-за отсутствия тонкости.

Поселившись сначала в Шато-де-Виллет, поместье, построенное тем же архитектором, что и Версаль, Макс и его коллеги жили как виртуальные узники. Под присмотром двухсот солдат, якобы для обеспечения их безопасности, им было запрещено общаться с посторонними и покидать территорию. При этом они находились под постоянным наблюдением подслушивающих устройств, спрятанных по всей территории, и слуг, которые подглядывали за их разговорами.

Макс ожидал "чертовски жестких" условий мира, но требования союзников о репарациях и территориальных уступках оказались еще более карательными, чем он себе представлял. 16 апреля 1919 года после переговоров в Шато-де-Виллет Макс вызвал к себе Томаса Ламонта, партнера J.P. Morgan, который присутствовал на мирной конференции в качестве представителя Министерства финансов США.

"Единственная надежда Германии на справедливый мир - в Америке", - убеждал Макс банкира, подчеркивая тяжелое положение своей страны, где большевистские агитаторы набирали силу, а сотни мужчин, женщин и детей ежедневно погибали от голода из-за еще не снятой блокады. Его соотечественники были напуганы и разгневаны.

Макс передал Ламонту одиннадцатистраничный меморандум, в котором излагались его взгляды на мирный процесс и описывались тревожные условия в Германии. В этом документе, резком и порой глухом по тону, "страдания всего немецкого народа" сравнивались со страданиями французов и бельгийцев. Макс осудил продолжающуюся блокаду его страны как "преступление", ответственное за гибель более ста тысяч немецких граждан. И он предупредил, что в результате продолжающихся лишений его страна может быть вскоре "брошена в объятия большевизма".

Трудно сказать, была ли цель записки Макса - убедить или спровоцировать. Ламонт удивлялся его наглости. "Наглость этих бошей просто ужасна", - заметил он, распространяя плач Макса среди финансиста Бернарда Баруха, который консультировал Вильсона в Париже.

То, что Макс сосредоточился на том, чтобы переубедить американцев, было вполне естественно. Из "Большой четверки", квартета американских, британских, французских и итальянских лидеров, руководивших мирными переговорами, Вудро Вильсон был единственным выразителем сдержанности. В своем