Кровь по всему полу, и она лежит в ней. Она не отвечает, хотя я зову ее по имени. Я понимаю, что нужно передвинуть ее, а потому поднимаю и несу в коридор, и когда я делаю это, еще больше крови течет у нее из носа и изо рта. Я стараюсь не думать о том, что прикасаюсь к ее телу, а она голая; это не как в кино, где девушка прекрасна, а парень подсвечен сзади; просто кожа прикасается к коже, и мне стыдно за нее, потому что она даже не знает, что на ней нет одежды. Я не хочу запачкать кровью полотенца, а потому вытираю ей лицо туалетной бумагой и спускаю ее в унитаз.

На полу лежат трусы, лифчик, спортивные штаны и рубашка. Сперва я надеваю на нее лифчик. Я знаю, как это делается, потому что смотрю фильмы по телевизору и видел, как их снимают; нужно только повторить все в обратном порядке. С трусами мне не все понятно, потому что на них с одной стороны есть надпись, и я не знаю, она должна быть спереди или сзади, поэтому натягиваю их на нее как придется. Потом надеваю рубашку, штаны, носки и угги – это самое сложное, потому что она не может наступить в них ногой.

Я закидываю ее себе на плечо – она тяжелее, чем я думал, – и пытаюсь снести вниз по лестнице. На площадке нужно повернуть, я спотыкаюсь, и мы оба падаем. Я приземляюсь поверх нее, а когда поднимаюсь, вижу выбитый зуб. Я знаю, ей от этого не хуже, но меня все равно начинает тошнить. Синяки и сломанный нос почему-то не произвели на меня такого тяжелого впечатления, как этот выпавший зуб.

Я сажаю ее в кресло и говорю: «Подожди здесь», а потом смеюсь, ведь она не может меня услышать. Наверху я вытираю кровь туалетной бумагой, целым рулоном. Он весь липкий и влажный. В кладовке нахожу отбеливатель, выливаю его на пол и другим рулоном туалетной бумаги вытираю все насухо.

Мне в голову приходит, что меня могут поймать, и тут я решаю не просто прибрать все, но создать сцену преступления, которая направит полицию на ложный след. Я собираю в рюкзак одежду, беру ее зубную щетку. Печатаю записку и сую в почтовый ящик. Надеваю ботинки, они мне велики, явно не ее размер, и топаю в них у дома, разрезаю сетку на окне, кладу кухонный нож в посудомоечную машину и включаю быстрый цикл. Я хочу, чтобы все было очевидно, так как Марк не слишком умен.

Стираю следы с крыльца и заметаю их на подъездной дорожке.

В доме надеваю рюкзак и проверяю, не забыл ли чего. Я знаю, что нужно оставить табуретки опрокинутыми и диски разбросанными на полу в гостиной, но я просто не могу. Поэтому я поднимаю табуретки, почту, расставляю диски так, как, по-моему, понравилось бы ей.

Я пытаюсь нести ее в лес на руках, но она с каждым шагом становится все тяжелее, так что в результате через некоторое время я уже тащу ее по земле. Не хочу, чтобы она сидела где-нибудь на ветру, под дождем или снегом. Мне приглянулся кульверт, туда можно попасть прямо с шоссе, не проходя мимо дома.

Думаю о ней, даже когда не нахожусь там; даже когда понимаю, что вся полиция ищет ее, меня отвлекают только мысли о том, как продвигается расследование и продвигается ли вообще. Вот почему, придя навестить ее, я приношу одеяло. Мне оно всегда нравилось, и я думаю, если бы она могла говорить, то похвалила бы меня и очень гордилась бы мной за то, что я завернул ее в него. «Молодец, Джейкоб, – сказала бы она. – Ты позаботился о ком-то для разнообразия».

Мало же она меня знала, только об этом я и думал.

Когда я замолкаю, в зале суда так тихо, что я слышу, как трещат и шипят радиаторы. Я смотрю на Оливера и на маму. Они должны радоваться, потому что теперь все стало ясно. Хотя мне не прочесть, что написано на их лицах или на лицах присяжных. Одна женщина плачет, и я не понимаю, ей грустно из-за Джесс или она счастлива, что наконец узнала, как все случилось.

Теперь я спокоен. Если хотите знать, у меня в крови столько адреналина, что я, наверное, могу добежать до Беннингтона и обратно. Ведь я же только что объяснил, как обставил место преступления с трупом и успешно заставил полицию поверить, что это была попытка похищения. Я соединил все точки, которые штат выставил в качестве улик в этом процессе. Это лучшая серия «Борцов с преступностью» из всех, и я в ней звезда.

– Мистер Бонд? – пытается вывести Оливера из ступора судья.

Адвокат прочищает горло. Он кладет руку на барьер, ограждающий место свидетеля, и не смотрит на меня.

– Хорошо, Джейкоб. Вы подробно рассказали нам о том, что делали после смерти Джесс. Но вы ничего не сказали о том, как она умерла.

– Тут особенно нечего говорить, – отвечаю я.

И вдруг понимаю, где видел такое же выражение на лицах, как у всех людей, сидящих в зале суда. Такое же было у Мими Шек и Марка Магуайра и вообще у каждого, кто считал, что не имеет абсолютно ничего общего со мной.

У меня появляется это жгучее ощущение в животе; оно возникает всегда, когда я слишком поздно понимаю, что, вероятно, сделал что-то совсем не то.

И тут Оливер протягивает мне спасительную нить:

– Джейкоб, вы сожалеете, что убили Джесс?

Я широко улыбаюсь и говорю:

– Нет. Именно это я все время и хотел вам сказать.