Шрифт:
Закладка:
Было бы странно, если бы жизнь отдала в полное пользование прошлого эту игрушечную крепость. Как она ни мала, места в ней хватит для многих полезных и нужных учреждений настоящего. Так и есть. Справа бросается в глаза надпись «Детская трудовая колония» а слева смеются красные буквы: «Районный подотдел по борьбе с огородными вредителями».
В ограде сталкиваюсь с двумя жирными монахами.
— Как пройти к патриарху?
Монахи полуудивленно, полуиспуганно изучают меня. Подумав, показывают. Сворачиваю куда-то налево и подхожу к флигелю, на дверях которого записка сообщает мне, что «Патриарх Тихон принимает ежедневно кроме воскресных и праздничных дней, от десяти до двух часов». Поднимаюсь по маленькой деревянной лестнице. Попадаю в крохотную прихожую, пропитанную келейным запахом, который бывает в домах небогатых мещан, где на окне клетка с канарейкой, на окнах — герань, а на стуле — толстый, откормленный кот.
Да, вот и кот здесь. Жирный, сибирский. Жмурит глаза и ласково тянется навстречу посетителю…
Кроме меня, в приемной уже несколько человек. Двое толстых упитанных попов, один из них тут же переодевается в принесенную им новую шуршащую рясу. Монахиня со странным именем «Катована» и бедно одетый узколобый попик, невыносимо нервничающий в ожидании приема. Все еще не усид елись, не приспособились друг к другу. Поэтому молчат, ожидая очереди. Священник, принесший с собой новенькую рясу, кончил переодеваться, застегнул свой наряд на три пуговицы и, достав откуда-то серебряный крест, просунул свою голову в звенящую цепь…
Узколобый попик с вожделением поглядывал на крест, на шуршащую рясу, на счастливого обладателя того и другого. На лице попика написано какое-то сдерживаемое желание. Он несколько раз порывался подойти к своему собрату, делал несколько робких шагов и всякий раз возвращался вспять. Наконец, попик все-таки взял себя в руки.
— У меня просьбица к вам. Крест не одолжите ли? На минутку только. А то без креста к Святейшему, оно как-то не того выходит. Священник с крестом покровительственно помахал рукой.
— Сие совершенно неважно. Официальности никакой не требуется. И креста не дал.
Сидим мы уже с одиннадцати часов утра, время перевалило за три, а патриарх все еще с кем-то беседует. Собравшиеся понемногу начинают роптать. Когда нетерпение начинает проявляться слишком громко, из покоев паттриарха выбегает маленький сухонький попик с умным живым лицом. На его груди эмалевая панагия. Попы встают и один за другим подходят к нему, склонив головы, сложив чашечкой руки. Быстрым привычным жестом он благословляет их, подставляет для поцелуя руку, ответным поцелуем касается лба (?) благословляемого, потом подставляет для поцелуя плечо (?) и так далее, по очереди со всеми.
Во время благословения сыплет налево и направо шутками задает вопросы, выслушивает ответы и, наконец, хитро улыбаясь и потирая руки обращается к ожидающим:
— Не волнуйтесь, господа, мы не зря болтали. У нас дела, можно сказать, государственные решаются, да-с!
И, продолжая улыбаться, скрывается…
— Великого ума человек, — сообщает монахиня. — Владыка Серафим это, член патриаршего совета, и недаром его патриарх так возвеличил.
— А за что патриарх его возвеличил, позвольте узнать? — спрашивает кто-то.
— За то и возвеличил, что великого ума человек, правильный человек, заслужил.
— А чем же он заслужил? — не унимается спрашивающий.
— Пятнадцать месяцев на Лубянке сидел, шутка?
— А что это — Лубянка? — наивно вопрошает какой-то провинциал. На него смотрят, вытаращив глаза.
— Лубянки не знаете? Ну и ну.
Здесь, в ожидальне патриарха, хорошо знают Лубянку. Долгие «государственные» дела патриарха кончились. Серафим и еще какой-то лоснящийся от жира член патриаршего совета (архиепископ Петр) появляются в дверях и объявляют, что патриарх утомился и больше принимать не будет. Среди ожидающих поднимается ропот.
— Господа! Господа! — усовещивает ропщущих жирный епископ. — Креста на вас нет! Замучили его Святейшество!
Ожидающие, что называется, напирают. Жирный епископ довольно бесцеремонно защищает позицию патриарших дверей. Он груб и резок. Серафим, более политичный, ехидно вежлив. Он, вероятно, хороший специалист по улаживанию всяческих конфликтов. Успел нырнуть за дверь и вернуться с согласием принять тех, которые под благословение только.
Человек пять, один за другим, переступают порог. С размаху падают на колени так, что из полуоткрытой двери торчат подошвы их ног, что-то бормочут и выходят обратно. Наконец, очередь дошла до нас. Жирный епископ упирается. Я и сотрудник «Бедноты» наседаем на него вдвоем. Он принимает нас за ищущих благословения. Недоразумение выясняется. Узнав, что мы представители печати, жирный епископ сразу меняет тон и вежливенько уговаривает нас придти завтра. Мы настаиваем на немедленном приеме.
Серафим бегает от нас к патриарху, от патриарха к нам.
В полуоткрытую дверь видна фигура высокого священника, капризно топающего ногами, машущего рукой и по-детски тянущего:
— Не надо! Не надо! Не хочу!
Однако дипломатия Серафима делает свое дело. Нас впускают. Тихон дововольно высокий старик с одутловатым лицом. Говоря, старчески шамкает добродушно улыбается и хватает собеседника рукой за плечо. Руки пухлые, цепкие. Оба члена его совета стоят рядом с ним и не дают — отвечать на вопросы. Тихон то и дело говорит: «Вот вам владыка
Серафим расскажет».
Когда мой товарищ сообщает, что он из «Бедноты», лицо патриарха сжимается в хитренькую улыбочку:
— Беднота? Это не Демьян Бедный? А то, если Демьян Бедный… — Тихон хмурит брови и грозит куда-то пальцем.
На вступительные вопросы о здоровье отвечает с готовностью.
— Здоров, слава Богу! Молитвами православных. Но едва спрашиваешь его о видах на будущее, как он поворачивается спиной и, не отвечая, пристально смотрит в окно своей комнаты. В окно виден маленький монастырский дворик, стена, а за стеной
