зато справа и слева от меня постоянно находились два охранника. В подвале здания суда нас снова заперли в камеры, из которых потом по одному выводили на допрос. Я не мог ни видеть, ни узнать членов нашей группы. Все это продолжалось в течение года».

Показания Клаузена на следствии, а точнее, то, что мы об этих показаниях знаем, говорят о том, что он либо старался доказать японцам свою нелояльность советской разведки, либо действительно всеми возможными путями, начиная примерно с 1938 года, саботировал деятельность резидентуры «Рамзая». Получив после памятной мотоциклетной аварии ключ к шифрованию и пользуясь безграничным доверием Зорге, радист сам решал, какие телеграммы ему отправлять в Москву, какие попридержать, а какие просто выкинуть. Разведка перестала быть для него делом жизни, превратившись в досадную помеху для получения от этой жизни удовольствия. По выражению Роберта Вайманта, «…он нашел свое призвание в бизнесе: то, что началось в виде прикрытия, превратилось для него в предмет радости и гордости»[639].

Зорге знал о признании Клаузена. По словам инспектора Охаси, при этой новости разведчик побледнел и воскликнул: «Как он мог так поступить?! Код не должен выдаваться никогда! Это сердце разведгруппы! Агент защищает код ценой своей жизни. Клянусь, если бы меня поймали, я никогда бы не выдал такой тайны!»[640] И все же… Как обычно, в своих показаниях он, как мог, выгораживал радиста, делая из него незначительную техническую фигуру в истории резидентуры и напирая на то, что Макс работал из-под палки. Что касается Анны, то «Рамзай» вообще наотрез отказался признать ее принадлежность к группе, объясняя ее участие в деятельности резидентуры лишь выполнением просьб мужа, об истинном смысле которых она даже не догадывалась[641]. Тем не менее Макс Клаузен был признан одним из основных виновных по делу группы Зорге: «Это было, кажется, в начале 1943 года, когда я впервые предстал перед судом и прокурор потребовал для меня смертной казни. Процесс проходил при закрытых дверях. Один, в наручниках, стоял я перед судьей. Оглашение приговора было назначено на 29 января 1943 года, я это отчетливо помню; во время оглашения этого приговора в зале суда находились также моя Анни и Вукелич. Одному за другим нам зачитывали приговоры. Я и Вукелич получили пожизненное заключение, а моя Анни – семь лет каторжной тюрьмы. Кстати, тогда я впервые после заключения в тюрьму вновь увидел мою жену и Вукелича.

Затем меня отправили обратно в тюрьму и по прошествии десяти дней сообщили, что японский прокурор потребовал пересмотра приговора и вновь добивается для меня смертной казни. Таким образом, мне предстояло выслушать еще один приговор. Прошел ровно год, прежде чем судьи вынесли окончательный приговор: пожизненное заключение. На этот раз я был в зале суда единственным обвиняемым, правда, на нескольких из многочисленных скамей для публики сидели какие-то люди, тупо взиравшие на происходящее.

В конце концов, я очутился в тюрьме Сугамо. В то время американцы уже начали бомбить Токио».

Клаузену повезло. Несмотря на грандиозные пожары, пожиравшие Токио и уничтожившие окрестности района Икэбукуро, где находилась тюрьма, он выжил, а затем был переправлен на восток страны, куда американские бомбардировщики не долетали: «Целые эскадрильи самолетов опоражнивали свои бомбовые отсеки над Токио. С неба градом сыпались тысячи зажигательных бомб. Едкий дым проникал в мою камеру. Сквозь решетку в окне беспрестанно влетали горящие и тлеющие куски дерева, должно быть, обломки некогда стоявших поблизости домов. Я едва успевал тушить то и дело загоравшиеся циновки на полу. Смрад стоял непереносимый. Должен сказать, что дверь моей камеры всегда оставалась запертой, в то время как при воздушном налете камеры японских заключенных отпирались, с тем чтобы они могли в крайнем случае найти убежище во дворе надежно укрепленной тюрьмы.

На следующий день всех заключенных затолкали в автобусы, набитые охранниками, и повезли в другую тюрьму. В новой камере, куда меня бросили, определенно уже долго не содержались заключенные. Соломенных циновок на полу не было, а из трещин в нем выползали полчища блох. Я не находил покоя ни днем ни ночью. Я попытался спастись тем, что стал лить в трещины пола воду из моего скудного рациона, в надежде выгнать оттуда блох и растоптать их. Эта преисподняя находилась в префектуре Сендаи. Когда меня оттуда освободили, состояние моего здоровья было донельзя скверным. Я страдал от множества опасных фурункулов и крайнего авитаминоза, мои ноги распухли. Меня пришлось выхаживать с чрезвычайной осторожностью, словно маленького ребенка. Когда меня привезли обратно в Токио, я впервые после войны встретился с моей Анни. Мы были настолько истощены, что поначалу даже не узнали друг друга»[642].

Анна Клаузен тоже оставила воспоминания о пребывании в японской тюрьме, но, знакомясь с ними, надо помнить, что, как и ее муж, она четко понимала, кто и когда их будет читать, хотя заподозрить в трусости эту женщину сложно: «Во время моего заключения я познакомилась с садистскими методами японских тюремщиков. Они не упускали ни малейшей возможности, чтобы подвергнуть политических заключенных физическим и моральным пыткам. Мне вспоминается один из дней 1942 года, когда в мою камеру пришел директор тюрьмы и с надменной усмешкой заявил: “Скоро японцы будут ездить к нашим немецким союзникам без заграничного паспорта. Еще несколько месяцев – и Советская Россия будет побеждена. Тогда великая Германия будет начинаться во Владивостоке, наша Маньчжурия скоро будет иметь общую границу с нашими берлинскими друзьями”. После этих слов он пристально поглядел на меня, ожидая моей реакции. Но ему не удалось сразить меня этой “новостью”. Я собрала все силы, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул. Я знала, что в течение последующих часов за мной наверняка будут наблюдать. Так, в полной изоляции от внешнего мира, подвергалась испытанию наша храбрость.

Мне стали приносить все меньше еды, вскоре я обессилела, каждое движение требовало огромного волевого усилия. Думаю, вряд ли мне удалось бы пережить в этой камере 1945 год. К тому же еще эти опустошительные налеты американских бомбардировщиков на японские города. Заключенных-японок эвакуировали, дверь же моей камеры оставалась запертой и во время налетов. Под градом бомб я ощущала свою полную беспомощность. В конце концов весь блок, кроме моей камеры, опустел. Моя маленькая камера освещалась вместе с соседней одним светильником, для которого в стене под потолком было проделано небольшое отверстие. С ужасом я убедилась, что японские надзиратели в соседней камере намеренно сваливали в кучу трупы заключенных. Скоро через отверстие в стене в мою камеру стал проникать отвратительный трупный запах и газы от разлагающихся человеческих тел. Это продолжалось несколько