«Сильно любил, да неумно», – зрелости не хватило у темнокожего воина-африканца, состоявшего на службе у изощренных венецианских commerciantes. Принадлежность Отелло к девственному миру Оливье подчеркивал акцентом, и рецензенты, в том числе наши рецензенты, в такой краске усмотрели расизм: «Ну, что он делает из Отелло негра!» Это говорила Татьяна Максимовна Литвинова, авторитет которой, касательно языка, был для меня непререкаем.

Расизм в «Отелло», как и антисемитизм «Венецианского купца», бытовое настроение елизаветинской эпохи, передано Шекспиром во всей истинности, об этом писал Фаддей Зелинский, его, конечно, не читал английский актер, но исполнением своим прочел ещё одну наглядную лекцию о том, говоря словами Зелинского, «что такое Шейлок по мнению Шекспира»[244]. Оливье-Шейлока видел я в фильме, кроме того слышал вековой давности звукозапись Сотерна, и мне казалось, что Оливье ему подражает, с меньшим темпераментом и не столь звучным голосом, но ещё сильнее нажимая на акцент и преследуя ту же сверхзадачу: персонаж представлен таким, каков он у Шекспира, сгусток крови и клубок страстей, вековая злоба и вековая обида. Не будь это Оливье, заклевали бы за антисемитизм, как упрекали за расизм в Отелло, всего лишь упрекали, другого стерли бы в порошок.

Майкл Редгрейв в Гамлете внешне напоминал молодого Шаляпина, но играл он принца, слишком принца, несколько позировал. Мое впечатление совпало с оценкой театроведа: «Актер стоит перед нами, облаченный в традиционный костюм датского принца, и звучным выразительным голосом читает шекспировский текст роли»[245].

Гамлет у самых замечательных английских исполнителей получается, по-нашему, холодноват. Гастролируя в нашей стране, англичане, кажется, не сознавали, что играют «Гамлета» перед зрителями, которые шекспировскую трагедию считают исповеданием своей души. Пылкий и нервный, как сжатая пружина, Скофилд – вот его у нас провожали овациями, а у себя дома успеха не имел. Мы с Романом в Стрэтфорде видели Гамлета Яна Брэннена и не могли понять, почему он, маловыразительный на наш взгляд, сорвал аплодисменты. Спросил у сидевшего рядом со мной англичанина, ответ: «Секс». Я не решился попросить уточнения, какой секс.

Дочь Редгрейва, Ванессу, мою сверстницу, мы с Романом видели в самом начале её театральной карьеры. «Длинноногая английская женственность», – так в своей статье Роман определил её Розалинду в комедии «Как вам это понравится». Видели и «Много шума из ничего», много смеялись, но – над репризами придуманными в стиле Вахтанговского спектакля 1936 г., имевшего в Англии большой успех. Та самая проблема, которую на заседаниях в ИМЛИ определил Илья Николаевич Голенищев-Кутузов: «Юмо”г умиг”ает». Шутки нуждаются в осовременивании.

С Ванессой увиделся я много лет спустя в Адельфи, куда она, уже звезда первой величины, приехала сопровождаемая свитой из наших соотечественников. В её кортеж входил Михаил Шатров. Окружение, похоже, присматривало за популярной, возымевшей общественно-политический авторитет актрисой, чтобы ненароком она не повторила однажды ею совершенной ошибки: приняла не ту сторону в ближневосточном конфликте, какую следовало принять. Мне Ванесса Редгрейв сказала: «У моего отца Гамлет – единственная роль, не снятая в кино». Но ведь когда Редгрейв играл Гамлета в Москве, его снимали для «Новостей дня». Ванесса была рада это услышать, а мне стала звонить пресса, выспрашивая подробности, из нашего с Ванессой разговора хотели сделать сенсацию: «Русский профессор открыл глаза Ванессе Редгрейв!». Но для этого требовалось соврать и сказать, что я своими глазами видел сюжет в кино. А я всего лишь знал, что «Новости дня» хранятся в Красногорске, в Архиве кинофотодокументов. Для Ванессы Редгрейв информации было достаточно, а для сенсации – нет.

Эдит Эванс, актриса поколения Пашенной-Раневской и того же статуса на своей сцене, встречала участников Шекспировской конференции, в том числе и нас с Романом. Самарин держал себя прочувствованно-почтительно, а меня бес возраста дернул за язык, и я решил отличиться. Леди Эванс (ей было присвоено высокое звание) вспомнила, как в Советском Посольстве они с Маршаком на-пару читали один из шекспировских сонетов, она – в оригинале, он – в своем переводе. Я, автор курсовой работы о сонетах, стал домогаться, какой по номеру это был сонет из ста пятидесяти четырех. «Уже не помню», – ответила с улыбкой Эдит Эванс. «Дорогой ученик…» – Роман обратился ко мне с хорошо мне знакомым приступом к очередной выволочке. Но тут к нам подошла распорядительница церемонии и спросила: «Кого ещё вы бы хотели увидеть!» Я успел выпалить «Гилгуда!» прежде чем меня высекут за бестактность.

Английский знаток русской книги

«Прекрасно понимаю, что значит не иметь под рукой необходимых книг».

Профессор Джон Симмонс в письме.

Джон Симмонс, английский однофамилец американского Симмонса, заведовал в Оксфорде собранием книг на славянских языках, виделись мы с ним всего один раз, но переписывались годами, обмениваясь книгами. Он присылал мне всё касающееся оксфордского преподавателя Доджсона, он же Льюис Кэрролл, но всё же не раскрыл, где находилась университетская квартира создателя «Приключений Алисы». Это держат в секрете, иначе не отбиться от любопытных, пришлось бы передвигать стены. Так сделали с обиталищами Байрона и Оскара Уайльда, комнат просто не стало – ломиться некуда.

Меня, как об одолжении, Джон Симмонс попросил прислать ему наши футбольные правила. Конечно, я его уважил, достал брошюру через редактора моих лошадиных книг Михаила Лаврика, но выразил оксфордскому библиографу недоумение, как мог он заинтересоваться такой тематикой. Профессор покаялся, уверив меня, что он, конечно, не болельщик, но наш футбол – лакуна в их библиотеке Оксфорда.

Обменивались мы мнениями о переводах. Если англичанину нравились английские переводы на русский, то, как правило, русский тех же переводов не нравился мне, а что мне казалось прекрасным в переводе на английский, отвергал англичанин: перевод – ничейная земля. «Переводчик должен быть прежде всего мастером родной речи», – говорил Островский, переводивший с испанского и с английского. Драматург как переводчик оказался создателем всего лишь подстрочников, и не он один среди мастеров русской речи. «Так как я порядочно владею российским языком, то я намерен заняться переводом Дон Кихота», – Тургенев обещал. Обещания не выполнил, и хорошо, что не выполнил. Перевел Тургенев сказки Перро, и получился подстрочник. У русского писателя, несомненно, владевшим русским языком, не оказалось способностей переводчика, хотя русским он обвораживал соотечественников, а французским поражал французов, в том числе Флобера, которого он тоже переводил и переводил топорно. Тургеневские переводы не читались, как не ставились переводы, сделанные Островским.

В хорошем переводе хорош язык перевода: воссозданные Жуковским баллады Вальтера Скотта или элегии Грея и Голдсмита, «Вечерний звон» Ивана Козлова, «Песнь о Гайавате» Бунина. Верность оригиналу важна постольку, поскольку не искажен