144. Вот фотография весьма характерного произведения великой школы цвета. Его автор – Чима да Конельяно, горец, подобно Луини, родившийся во Фриули, у подножия Альп. Он был наречен в честь Иоанна Крестителя и здесь изобразил святого, имя которого носил; вся картина полна мира, страстной веры и надежды, глубокой радости пред светом неба, плодами, цветами и даже сорной травой. Она была написана для церкви Богоматери, находящейся в венецианских садах, La Madonna dell’Orto (собственно – «Мадонна огорода»); на ней есть цветы и дикая земляника родных гор автора, проглядывающая сквозь траву.

Кроме нее, я представлю вам величайшее произведение школы света и тени – величайшее, так как Гольбейн тоже был колористом, но по существу принадлежит к школе chiaroscuro (света и тени). Вы знаете, что, помимо портретов, его имя прежде всего связывается с картиной «Танец Смерти». Я не буду показывать ужасов этой картины, а представлю вам фотоснимок его известной картины «Мертвый Христос»: вы сразу увидите, до какой степени христианское искусство этой школы подавлено ее правдивостью и вынуждено видеть страшное даже в том, во что более всего верит.

Вы можете подумать, что я показываю эти контрасты, чтобы подогнать факты под мою теорию. Но возьмите «Рыцаря и Смерть» Дюрера, его лучшую гравюру. Если бы у меня здесь была «Медуза» Леонардо, написанная им в детском возрасте, вы увидели бы, что ее автор находился в тех же тисках. Вы не можете не удивиться, почему при столь печальном характере этой великой греческой, или натуралистической, школы я назвал ее «школой света», – потому, что только через страстную любовь к свету ей становится видимой тьма и только через страстную любовь к истине и форме ее привлекает все таинственное. Когда, постигнув все это, она объединяется со школой цвета, тогда является совершенное, хотя всегда задумчиво-грустное искусство Тициана и его последователей.

145. Но помните, что его первые шаги и его сила все же находятся в зависимости от греческой скорби, от греческой религии.

Школа света основывается на дорическом культе Аполлона и на ионическом культе Афины как божеств света и воздуха. При этом каждое из этих божеств связано с соответствующим противоположным божеством смерти: Аполлон – с Пифоном, Афина – с Горгоной; Аполлон как жизнь в свете противопоставлялся земному духу тления во тьме, Афина как жизнь в движении – Горгоне, духу смерти в неподвижности, духу, который замораживает и превращает в камень. Оба великих божества обрели славу благодаря злу, которое они победили. Оба они, когда разгневаны, принимают в глазах людей форму того зла, которое им противопоставляется: Аполлон умерщвляет отравленной стрелой и мором, Афина – холодом, черным щитом, находящимся у нее на груди.

Таковы определенные, точные выражения греческих представлений о смерти и жизни. Как бы в их поддержку и еще более в таинственном, страшном и все-таки прекрасном виде является представление греков о темном царстве духов, о гневе рока, либо предопределенного заранее, либо мстящего, – о гневе эриний и Деметры; по сравнению с гневом первых гнев Аполлона или Афины представляется весьма умеренным и ничтожным. Аполлон и Афина поражают сразу, месть Деметры и Эвменид продолжается всю жизнь; таким образом, в сказаниях о Беллерофонте, Ипполите, Оресте и Эдипе мы имеем нечто несравненно более мрачное, чем было возможно для мысли позднейших веков, когда утвердилась вера в Воскресение. Приняв это во внимание, вы поймете, что каждое имя и каждая легенда древности полны значения. Изображая мифологические сюжеты, греческая скульптура начинает с легенд о семействе Тантала. Главное произведение изображает плечо из слоновой кости, заменившее сыну Тантала его настоящее плечо, съеденное Деметрой. Затем мы имеем Бротея, брата Пелопса, высекающего первую статую матери богов; его сестры, плачущей Ниобеи, превратившейся в камень из-за гнева божеств света; самого темноликого Пелопса, давшего имя Пелопоннесу, который из-за этого именовали «островом темноты», но его главный город Спарта, «посеянный город», связан с представлениями о земле, подательнице жизни. А еще с ней связаны Елена, олицетворение света в красоте, и братья Елены[113] «lucida sidera»; а по другую сторону холмов – блеск Аргоса с присущим ему мраком, распространившимся над Атридами; этот мрак подчеркивается и тем, что Гелиос отвратил свой лик от пиршества Фиеста.

146. Вспомните и северные легенды, связанные с воздухом. Будете ли вы считать Дора сыном Аполлона или сыном Елены, он все равно воплощает силу света, в то время как его брат Эол в лице всех своих потомков, главным образом в лице Сизифа, соединяется с божеством ветров и воплощает силу воздуха. И когда это понимание проникает в искусство, возникают мифы о Дедале, о полете Икара[114], о Фриксе и Гелле[115], постоянно напоминающие о воздухе и свете и приводящие к установлению власти Афины над Коринфом и Афинами.

Раз овладев ключом, вы можете вывести следствие лучше, чем мог бы сделать я, и увидите, что даже самые ранние, самые слабые, уродливые формы греческого искусства окажутся интересными. В самом деле, нет ничего удивительнее того глубокого смысла, который народы в первые дни появления сознания, подобно детям, могут вложить в грубые символы; и то, что нам представляется странным и безобразным, как детские куклы, им могло говорить много любопытного. Я принес еще несколько образцов древних изображений на греческих урнах; запомните, что высшей степени своего развития эти рисунки достигли в значительной мере на погребальных урнах. В произведениях раннего периода в фигурах особенно заметна энергия, свет же находится в небесах или над фигурами. Во второй период, хотя представление о божественной силе остается прежним, ее, однако, представляют бездействующей, свет же сосредотачивается в самом божестве, а не в небесах. В период упадка вера в божественную силу постепенно утрачивается, и вместе с ней исчезают всякие формы и свет; мне бы хотелось, чтобы вы не имели дела с памятниками этого последнего периода. Хотя у вас нет ни одного образца указанного времени, их легко научиться узнавать по низкому качеству, по уродливости. Тех произведений, которые вошли в третью группу вашей образцовой серии, достаточно, чтобы составить впечатление обо всех элементах начального и позднего представления греков о божестве света.

147. Вот перед вами Аполлон, поднимающийся из моря; это – представление о физическом восходе солнца; вместо головы – только круг света; кони его колесницы кажутся укороченными и черными при утреннем рассвете; их ноги еще не поднялись над горизонтом. Ниже фрагмент росписи той же вазы, только другой ее стороны: Афина в виде утреннего ветерка и Гермес в виде утреннего облака, летящего по волнам перед восходом солнца. С того расстояния, на каком я держу от вас рисунки, едва ли можно даже различить, что на них вообще есть фигуры: до такой степени они похожи на отделившиеся обрывки движущегося облака. Посмотрев на них ближе, вы убедитесь, что нельзя увидеть лица Аполлона в этом круге света, а лица Гермеса – в оторвавшемся клоке облака. Но могу заверить, что идея лица здесь была: Гермес обернулся и смотрит на Афину; уродливое подобие каких-то черт на передней части – очертание его волос.