Мы уже упоминали часослов с взаимными посланиями Генриха и Анны, который затем попал в руки Бесс Холланд. Из тех книг, что находились в Хивере, сохранился часослов на велени с надписью, сделанной Анной: «Вспомни меня, когда будешь молиться, / Надежда ведет сквозь дней вереницу. Анна Болейн». Этот часослов перешел к одной из ее дам, Элизабет Хилл. С помощью ультрафиолетового сканирования удалось установить, что среди сделанных в нем надписей некоторые принадлежат матери Хилл, ее тете и двоюродной сестре. При этом нет никаких реальных свидетельств, подтверждающих популярную легенду о том, что Анна передала эти книги Бесс Холланд и Элизабет Хилл в последние минуты перед казнью. Из докладов Кингстона становится ясно, что ни одна из этих женщин не находилась вместе с ней в Тауэре35.

Анну нельзя винить в массовом разграблении церкви, которое последовало за указом Генриха о роспуске малых монастырей, хотя на это решение его отчасти вдохновили ее идеи о перераспределении монастырских доходов с целью их более эффективного использования. То, что учинил Генрих, произошло уже после смерти Анны и затронуло около 600 религиозных учреждений. Их имущество заметно пополнило королевскую казну, при этом ни пенса не было потрачено на создание школ, университетов и больниц или поддержание университетского и профессионального образования. Неудивительно, что грабительская политика короля спровоцировала массовые восстания в Линкольншире, Йоркшире и большинстве графств на севере страны. Бунтовщики добились значительных побед, однако мятеж был жестоко подавлен, а многие участники были повешены прямо на деревьях.

Генриха на заре его правления называли «любезным» принцем. Он взошел на престол в обманчивом блеске славы, но в глубине его души таилось чувство неуверенности. За две недели до коронации он поспешно женился на Екатерине и какое-то время прислушивался к ней, но потом она наскучила ему, и он стал искать привязанностей на стороне. Когда он увлекся Анной и женился на ней, он испытывал неподдельную страсть. В счастливую пору ухаживаний, длившихся шесть лет, само присутствие Анны рядом с ним действовало на него опьяняюще. Быть может, тогда он даже задумывался о том, чтобы разделить с ней бремя власти, однако это была всего лишь иллюзия. Возможно ли, чтобы человек, диктовавший своим послам и дипломатам подробнейшие инструкции и предусмотрительно составлявший для них ответы на гипотетические вопросы, согласился уступить значительную часть своих полномочий супруге?

Чрезмерное потворство обожавшей его матери и гиперопека властного отца сделали свое дело: Генрих вырос самовлюбленным нарциссом, который считал стремление все контролировать своим неотъемлемым правом и никогда не признавал своей вины в чем бы то ни было, предпочитая всюду искать козлов отпущения. Требуя беспрекословного повиновения и отрицая угрызения совести и чувство вины, он отвечал гневом на любую угрозу его авторитету, и этот гнев так надежно маскировал его страх и неуверенность, что он сам даже не допускал мысли об их существовании. Сначала ослабив, а затем погубив таких влиятельных оппонентов Анны, как Томас Мор и Джон Фишер, а после ополчившись на саму Анну и ее брата, он постепенно превратился из одаренного юноши, каким он был когда-то, в угрюмого и внушающего всем страх тирана, образ которого увековечен на портрете Гольбейна. Неправильное питание, пристрастие к спиртному и отсутствие физической нагрузки после едва не стоившего ему жизни несчастного случая на турнире 1536 года заметно ухудшили его состояние. Судя по меркам, снятым для новых доспехов, окружность груди увеличилась до 57 дюймов, а талии – до 54 дюймов[124]: среди английских королей он единственный, кого моментально можно узнать по фигуре36.

Брак с Анной оставил неизгладимый след на психике Генриха. Материнская забота, которой он был окружен в детстве, сделала его более восприимчивым к женским советам, что было не свойственно правителям в XVI веке. Однако, отказавшись от Анны, он полностью истребил в себе эту склонность. Он поклялся больше никогда не совершать подобной ошибки. Его стремление сохранить династию превратилось в навязчивые попытки обезопасить себя от заговоров и интриг, которые мерещились ему повсюду. Тактика угроз и запугивания всех, кто якобы мешал ему отстаивать свои интересы, сделала его крайне подозрительным. Неизменными оставались только его амбиции. Разрыв с Римом не означал для него разрыва с Европой, напротив, он планировал более широкомасштабное воссоединение с континентом, надеясь призвать папу и всех государей христианского мира править, во всем подчиняясь его пророческому видению. При этом он никогда не чувствовал себя в полной безопасности. Его примирение с Карлом вскоре вызвало волну беспорядков. Генрих и Франциск, по-прежнему нуждаясь друг в друге, постоянно спорили по поводу границ вокруг Кале и французского влияния в Шотландии, пока не разразилась война, в которой Генрих ценой огромных усилий захватил Булонь, но был предан Карлом.

Уайетт не осмелился написать эпитафию Анне. Однако всего в нескольких поэтических строчках он выносит убедительный приговор правлению Генриха и трагедии, постигшей Анну. Уайетт присутствовал в жизни Анны на протяжении многих лет, иногда становясь непосредственным участником событий, иногда уходя в тень, но всегда оставаясь внимательным зрителем и слушателем. Он никогда не забывал о своих встречах с ней. Строки стихотворения, которое он написал в 1536 году, находясь в заключении, служат ярким свидетельством его глубоких переживаний:

В годину зла я вновь родился,

И с жадной юностью простился.

Уж мне к отличьям не стремиться.

Падет, кто вверх поторопился,

И бойся молний Громовержца.

Я видел нечто с колокольной,

Что не забыть, а помнить больно.

В темнице смог я просветиться:

Кто пестован судьбой довольно —

Все ж бойся молний Громовержца.

В страданье было мне открыто:

Наш разум – слабая защита,

Коль над невинным суд вершится.

Будь скромен; Бог – судья несытым.

Да, бойся молний Громовержца[125]37.

В сущности, не так уж важно, действительно ли Уайетт видел казнь Анны из щелевого окна колокольной башни или нарисовал эту сцену в своем воображении. Сравнив двор Генриха с золотой клеткой, он описал мир, полный страха и неопределенности, в котором неверно понятое слово, подслушанное сквозь многочисленные потайные двери, может привести к трагическим последствиям. Уайетт гораздо убедительнее, чем Девонширская рукопись, продемонстрировал, как лирическая поэзия с помощью намеков и скрытых смыслов служила идеальным способом высказаться обо всем, что было не дозволено.

Несмотря на то