Шрифт:
Закладка:
По Вашему желанию, посылаю при сем письмо Берберовой (верните). Я отроду не говорил и не писал никому в Париже девяти десятых того, что она мне приписывает. Я вообще о ней не писал ничего, кроме ответных двух писем Зайцеву и Рыссу, которые вяло (особенно второй) ее защищали. Не мог же я им ответить на их просьбу ее реабилитировать. Удивительно, что она основной факт, свою «ориентацию» в 1940–1 году, признает, и в какой форме (я отчеркнул красным карандашом на полях) — и, очевидно, совершенно не понимает, что же тут было дурного! Кстати, тут же сама изобличает других, напр. «чету поэтов», т. е. Иванова и Одоевцеву (Иванов сюда прислал несколько писем, в которых тоже говорил, что его оклеветали разные «мерзавцы»). Я парижанам сто раз советовал устроить в Париже суд чести. То же самое я ответил бы Берберовой, если бы в ее письме не было грубейшей брани по адресу Полонского (даже Ляли коснулась!). Теперь ответить не могу и не отвечаю. Пожалуйста, кроме Самсона Моисеевича[871], никому обо всем этом не говорите и не пишите. Меня это письмо расстроило: ведь не могу же я всем получившим его объяснять, что она мне приписывает то, чего я никогда не говорил и не писал (впрочем, меня теперь расстраивает теперь решительно все). Почему она думает, что о ней сюда писал только Полонский, и почему Полонский именно к ней должен был испытывать такую жгучую «жалузи», — остается ее секретом. Со всем тем, как Вы знаете, я был решительно против разоблачительных статей Якова Борисовича, просил Полякова их не печатать и писал Полонскому, что он на суде не смог бы доказать многих своих обвинений.
Напишите мне, пожалуйста, не жалея места, что Вы (и С[амсон] М[оисеевич]) об этом думаете.
Мы оба шлем Вам самый сердечный привет, такой же Марье Абрамовне.
Ваш М. Ландау.
Бергер сказал мне, что исполнит Вашу просьбу.
Я все-таки думаю, что Вам благоразумнее не отказываться пока от места.
№ 3
М. В. Вишняк — М. А. Алданову
21-ое ноября 45 г.
Дорогой Марк Александрович!
Благодарю Вас за Ваше письмо и присылку письма Берберовой. Отвечаю с некоторой «оттяжкой», потому что ждал, по Вашей просьбе, «заключения» Самс[она] Моисеевича по тому же малорадостному делу. Оказалось, что мы снова разошлись с С[амсоном] М[оисеевичем] во мнениях, и он напишет Вам самостоятельно очень подробный — и интересный — разбор письма Б[ерберовой]. С прокурорским, я бы сказал, подходом к ее показаниям[872]. Не буду писать своего «заключения», — которое является скорее даже не заключением, а впечатлением, — отталкиваясь от того, что доказывает С[амсон] М[оисеевич] напишу так, как мне почувствовалось при чтении письма и каким остается мое впечатление после обдумки в течение нескольких дней и выслушания доводов С[амсона] М[оисеевича].
Начну несколько издалека и более или менее — доверительно. Я никогда не был другом Н. Н., не целовал ей рук, не признавал в ней «секс-апил» (имею в виду Ивана Алексеевича) и т. д. Но я приятельствовал с ней, ценя и приятельствуя (так! — О. Б.) с Ходасевичем[873]. Многое в ней мне не нравилось, но я не мог отрицать ни ее ума (не даровитости), ни ее работоспособности и энергии. Как беллетристку я ее никак не ценил, — хоть и печатал. В итоге — я никак не могу причислить себя к расположенным в ее пользу по той или иной причине. Я не только хочу быть, как каждый из нас, «объективным» — или справедливым, но, думается, и могу им быть в этом деле.
