Шрифт:
Закладка:
А о Петере Кагельмане, о том, что он погиб в последние дни войны от рук эсэсовцев, Вальтеру рассказал один коммунист, который долгие годы жил с Кагельманом дверь в дверь.
— Говорят, одно время Кагельман был членом коммунистической партии, — сказал он. — С трудом верится — такого сумасброда свет еще не видал. Он никогда по-настоящему не был за нацистов, но ничего не имел и против них. Я помню один наш политический спор. Было это примерно в году тридцать седьмом. Петер заявил, что фашистам надо дать возможность показать, на что они способны, и тогда они неизбежно придут к банкротству.
— Фашисты показали ему, на что они способны, — сказал Вальтер.
— Да, это верно, — подтвердил собеседник Вальтера. — Должен сказать, что Петер был неплохой парень, хотя и насквозь изломанный, шальной. Впрочем, ничего удивительного — актер, а актеры все немножко помешанные.
Петер убит. В последний час войны убит своими соотечественниками! Весть о гибели Петера Кагельмана больно отозвалась в сердце Вальтера, хоть и очень много лет прошло со времени их последней встречи. «Он был мне другом, и я многим ему обязан», — думал Вальтер.
Герберт давно уже сидел у тети Фриды и с нетерпением ждал Вальтера. Он спешил на молодежное собрание в Ведделе, где должен был выступить, и боялся, что придется уйти, так и не повидав Вальтера.
На столе в столовой лежал семейный альбом. Герберт знал, что альбому этому ни много ни мало, а лет пятьдесят, что тетя Фрида добросовестно подклеивала в него все фотографии родных и знакомых. С годами в нем набралось изрядное число снимков людей, которых она уж сама забыла: фотографии некоторых друзей ее мужа, товарищей и подруг Вальтера, соседей и знакомых; имена их давно стерлись в ее памяти.
Перелистывая альбом, Герберт остановился на фотографии бравого молодого человека, смотревшего на мир глазами победителя.
— Да, мой мальчик, таким был в тридцать лет мой брат, а твой дядя — Отто. Девушки не давали ему проходу, но и он им тоже. Хорош парень, а?
Герберт улыбнулся. Этот дядя Отто, с его ребячливым, ничего не выражавшим лицом, походил на кельнера. Но Герберт не решился вслух выразить свое мнение, он боялся огорчить тетю Фриду. Все же он заметил:
— Ни дать ни взять — Дон-Жуан.
— Правда твоя, сынок, — довольная ответом, сказала, улыбаясь, Фрида. — Настоящий Шуан, верно… А этот молодец тебе нравится?
Герберт увидел своего двоюродного брата Генриха, сына дяди Эмиля.
— Говорят, он очень умен, — продолжала Фрида. — Думаю, это так, потому что парень сумел вовремя убраться из Германии. Он вроде где-то в Южной Америке, что ли.
— Знаю, тетя, знаю. Генрих теперь регулярно присылает своим посылки. Об этом вся родня толкует.
— А Эдмонд, от которого родители так много ждали, который был, как говорят, очень честолюбив и хотел стать чем-то из ряда вон выходящим, погиб на фронте.
Фрида перевернула страницу альбома, но продолжала думать о своем бывшем любимце, которого она вырастила. Она рассеянно глядела куда-то вдаль.
— А это кто, тетя?
Герберт показывал на дородную холеную женщину в меховой шубе. Рядом стоял пожилой, но очень моложавый мужчина.
— Ну да этих-то, вероятно, ты и совсем не знаешь. Это Вильмерсы. Она была сестрой моего мужа, твоего дяди Карла. Хинрих и Мими тоже погибли в войну. В ту самую страшную ночь беспрерывных бомбежек, когда я пряталась под мостом… Помнишь, я тебе рассказывала? Вильмерсов засыпало в их собственном доме, туда попала бомба.
— Вот и этого я тоже не знаю, тетя. Из родни кто-нибудь или нет?
— Густав Штюрк? — Лицо Фриды осветила добрая улыбка. — О да, сынок. Это мой зять. Всю свою жизнь он помогал другим. Когда же ему самому понадобилась помощь, он ее ни от кого не получил. Одинокой, страшно одинокой была его старость. Он умер в своей чердачной каморке, и только через три дня соседи нашли его. Да, так оно в жизни бывает: негодяям — почет и уважение, а хорошие люди, не совершившие ничего необыкновенного, но сделавшие много добра своим ближним, умирают, как собаки.
— А вот эта особа, тетя? Похожа на настоящую шансонетку. Это не Алиса Штризель, о которой папа часто рассказывал?
— Да, такой она была когда-то, — ответила Фрида. — Теперь она кругла, как бочка. Но все еще старается порхать по жизни, словно молоденькая девушка. Она попросту не желает признать, что и она уже старуха… А вот на этого посмотри. Это злой гений нашей семьи, сатана, аферист. Звать этого гада Пауль Папке.
— Это и есть Папке? Да ведь он очень занятный на вид, правда, тетя?
— Скотина он, вот кто. Доносчик, и жулик, и настоящий бес-совратитель.
Слушая негодующие речи своей тети Фриды, Герберт разглядывал фотографию, на которой, высоко подняв пивную кружку и развязно улыбаясь, стоял мужчина с остроконечной бородкой, — спесивый, надменный, прямо-таки триумфатор, он словно чокался со всем миром…
— Скажи, тетя, ведь если он… он дружил с дядей Карлом, так он же, вероятно, был когда-то коммунистом, верно?
— Он — коммунистом? — вскричала Фрида вне себя от возмущения. Но затем подумала и сказала: — Быть может, он когда-нибудь и называл себя коммунистом, точно не знаю. Но он называл себя кем угодно. Этот человек всегда примазывался к тем, у кого были власть и влияние и кто мог ему быть полезен. Среди нацистов он, во всяком случае, был нацистом, и меня… меня он собирался выдать гестапо, потому что я попросила его похлопотать за Карла, который сидел тогда в концлагере. Он — коммунист? Нет, никогда! Мерзавец и подлец он, и ничего больше!
— Он жив, тетя?
— Хороших людей смерть прибирает, а таким прохвостам ничего не делается.
В это утро Герберт узнал о родных и знакомых Хардекопфов и Брентенов больше, чем за всю свою жизнь. Он рассматривал фотографии Пауля и Эльфриды, когда они были еще женихом и невестой, Вальтера и Эльфриды — малютками, а потом — школьниками. Было тут и много фотографий их отца, его дяди Карла, часто смешных. Вот Карл Брентен снят в полевой форме солдата первой мировой войны. А вот он с огромной гвоздикой в петлице — организатор всех увеселений в ферейне «Майский цветок».
