И все-таки, все-таки... Я раскрываю ее великолепную книгу, перечитываю памятные строки и вижу тот самый — да, тот самый! — город, который увидела и столь изумительно описала она: «Непромокаемый, как лоцманский плащ, дымящийся от сырости, вонючий, как матросская трубка, согретый огнями портовых кабаков, веселый Гамбург, который стоит под проливным дождем крепко, как на палубе, с широко расставленными ногами, упертыми в правый и левый берег Эльбы». И еще: «Эльба, этот старинный, грязный и тепловодный постоялый двор морских бродяг, непрерывно отстраивает и расширяет свои мощенные бетоном задние дворы. Здесь морские лошади сбрасывают поклажу, жрут нефть и уголь, чистятся и моются, пока капитаны дают взятки таможне, поправляют счета и бреются, чтобы ехать к семье на берег, а команды дружно засыпаются в Сант-Паули — квартал кабаков, лавочек готового платья, ломбардов». И еще: «Над трамваем в темноте висит железная дорога, над ней — короткие, светящиеся ленты электрических поездов, и все они выбрасывают на мостовую армию докеров, сотни тысяч рабочих... Каждый отряд собирается возле своего мастера; в черноте просмоленных курток, из-за спин, горбатых мешками с инструментом, как у штейгера, светится масляный огонек. После переклички полки рабочих распределяются на сотни пароходов, развозящих их по фермам и заводам».

Может быть, кое-что и изменилось в деталях, но, право же, и сегодня, 47 лет спустя, Гамбург все тот же, город-работяга, умеющий удивительно весело жить, трудиться и, когда истощается терпение, огрызаться на сильных мира сего. Здесь на многие вещи смотрят иначе, чем в Бонне, и, во всяком случае, по-другому, нежели в Мюнхене, хотя — не будем этого забывать — здесь же, в Гамбурге, свил свою паутину апостол контрреволюции, могучий властелин самой реакционной прессы в Европе Аксель Цезарь Шпрингер, который фабрикует три из каждых четырех экземпляров газет, продающихся в киосках, и здесь же обитают многие весьма влиятельные лица, которым хотелось бы и тут распространить мюнхенские политические веяния...

И не случайно — нет, не случайно! — сильной и коварной партии христианских демократов, которая свыше двух десятилетий удерживала Федеративную Республику Германии под своей давящей властью, так и не удалось ни разу захватить в свои руки контроль над Гамбургом — правящий в нем сенат всегда оставался в руках социал-демократов. И хотя, конечно, социал-демократы — это всего лишь социал-демократы, но в нынешних условиях ФРГ и такой факт говорит о многом. Не случайно, видимо, и то, что хотя Коммунистическая партия Германии в ФРГ все еще остается под запретом, но коммунисты здесь работают открыто, а в рабочем районе, который был в 1923 году центром восстания, я увидел легально существующий мемориальный музей ее вождя Эрнста Тельмана.

Мы приехали к этому чудом устоявшему в пору адских бомбежек 1945 года обычному пятиэтажному, без всяких архитектурных украшений, рабочему дому под вечер в воскресенье. Музей был закрыт, но у висевшей на стене памятной доски лежали свежие цветы, а в витрине были заботливо размещены фотографии и вырезки из газет, посвященные не только памяти Тельмана, но и событиям сегодняшнего дня.

На доске я прочел:

«Помни! В этом доме жил Эрнст Тельман, председатель Коммунистической партии Германии. Он родился 16 апреля 1886 года в Гамбурге, был арестован гестапо 3 марта 1933 года в Берлине и убит после почти двенадцатилетнего заключения 18 августа 1944 года в концлагере Бухенвальд».

Я присмотрелся к витрине — там была выставка, посвященная подписанию договора между СССР и ФРГ от 12 августа 1970 года, и рядом многозначительные и полные глубокой убежденности слова Эрнста Тельмана: «7 ноября 1917 года является началом величайшего переворота в истории человечества. Решительная победа русских рабочих, крестьян и солдат над объединенными силами помещиков и капиталистов изменила лицо мира. Ныне в мире не происходит ни одного значительного политического события, которое не испытало бы на себе влияния самого факта существования Советского Союза. В истории классовой борьбы началась новая эпоха». Тельман написал эти строки в «Гамбургер фольксцайтунг» 7 ноября 1925 года.

Много воды утекло в Эльбе с той поры, много крови было пролито, путь истории сложился иначе, чем он представлялся гамбургским докерам, которые вслед за парижскими коммунарами решились штурмовать небо в октябре 1923 года, но есть уже на старой германской земле первое в истории этого народа социалистическое государство рабочих и крестьян — Германская Демократическая Республика, а дети и внуки ровесников Тельмана продолжают начатое им дело наперекор невероятно трудным условиям, все еще существующим в ФРГ.

Возивший нас по Гамбургу старик шофер, заметив, что я что-то записываю у той витрины, вдруг сказал внешне бесстрастным голосом:

— А я его слышал. — И потом настойчиво повторил: — Да, я его слышал. И Розу Люксембург слышал. Она выступала у нас на митинге. Это было в восемнадцатом году. У Дома профсоюзов. — Помолчал и добавил: — А восстание было вот здесь, в этом самом рабочем районе. Я тогда был, можно сказать, мальчишкой, но все помню. Сильная стрельба была. Трамваи лежали на боку, перевернутые. Везде баррикады. — Помедлил еще и сказал: — И еще хочу, чтобы вы записали: я в профсоюзе пятьдесят один год, а членом партии Гитлера не был никогда. Никогда. — Он замолчал, словно утомленный длинной речью.

Это был неразговорчивый старик. Но мне показалось, что ему нужно было сказать советскому человеку то, что он сказал.

Всякие встречи бывают в Гамбурге и всякие разговоры. Жители этого города, вообще говоря, за словом в карман не лезут, но жизнь приучила их, когда это необходимо, взвешивать свои слова. Однако специфический гамбургский дух иной раз прорывается самым неожиданным образом. Вот студент пятого курса ведет нас по своему университетскому городку. Нам сказали, что юноша этот — христианский демократ, но вдруг он заявил мне, что его партия окостенела, что молодежь ее презирает и что он сам после восьмилетнего пребывания в ее рядах решил порвать с нею. И вообще он согласен с теми студентами, которые протестуют против нынешней социальной системы. Наш собеседник с удовольствием показывает нам опустевшие пьедесталы, с которых по требованию студентов сорваны статуи основателей университета. «Это были грязные колонизаторы, и сам университет был колонизаторским». Правда, ему самому еще не очень ясно, за что он сам выступает, но, во всяком случае, он и его друзья знают, чем они недовольны.

Я далек от мысли, что этот бунтарский дух представляет собой уже сейчас некую оформившуюся систему политических взглядов и что в сегодняшнем Гамбурге можно ждать каких-то незамедлительных важных перемен в политической жизни, — долгая