Я бы сказал, что Испания живет сейчас ожиданием. Не революции, нет, но каких-то перемен: ведь люди не вечны, и те, кто тридцать лет назад захватили здесь власть, уже скоро должны будут уступить свое место другим. Но кому?

Наши собеседники часто спорили между собой, но в одном, кажется, сходились все: «Нельзя принимать слишком всерьез недавнее решение о провозглашении принца Хуана бурбонского будущим монархом Испании, — говорили нам. — Если он действительно сядет на трон — а полной уверенности и в этом нет, — то править все же будет не он, а тот, у кого реальная власть — либо церковь, либо армия».

— Короче говоря, это дилемма между греческим режимом «черных полковников» и «христианской демократией», — пояснил нам журналист одной католической газеты.

И тут мне вспомнились любопытные строки, написанные без малого семьдесят лет тому назад знаменитым в те времена русским журналистом Власом Дорошевичем, побывавшим тогда в Испании: «Король Альфонс XIII, шестнадцатилетний юноша, — писал он, — в трудную минуту возлагает на себя корону. Он вступает действующим лицом в трагедию. Оставшись вдовой с малюткой-сыном, королева-регентша сохранила ему Испанию. Но как? Так в старину, когда умирал помещик, сохранялось преданной старушкой ключницей до приезда наследника все, что было в доме... И вот наследник приезжал. «Все, все цело! До последней ниточки!» Все покрылось пылью, заржавело, заплесневело в сыром и темном доме. И когда вынимали полысевие шубы, от них поднимались тучи моли, и мех клочьями сыпался на пол. Что это за съеденная молью страна — Испания!» И Влас Дорошевич, задумываясь о будущем этой страны, приходил к выводу: «Правительство и страна в Испании — это не одно целое. Это два врага, которые все время борются... Секрет власти в Испании, по мнению правящих сфер, это — чтоб армия и церковь были как можно ближе друг к другу, чтоб они были слиты в одно целое. И чтоб эти две могучие силы, слитые воедино, были на стороне правительства. К этому стремятся, но этого не могут достигнуть».

Мы помним, чем кончил Альфонс XIII: в 1931 году он сбежал из Испании, опасаясь возненавидевшей его страны. Сейчас наследником его «облысевших шуб» выступает внук Альфонса Хуан, воспитанный в духе тех идей, которыми вдохновлялась армия, поднявшая мятеж против республики. Но теперь, как и тогда, не удается достигнуть того, «чтоб армия и церковь были как можно ближе друг к другу, чтоб они были слиты в одно целое». Об этом выразительно напоминают многие демонстрации протеста, возглавляемые священниками, и бесчисленные приговоры военных трибуналов этим священникам — их сажают в тюрьму на десять, пятнадцать, двадцать лет по обвинению в мятеже: дальновидные церковники понимают, что лучший способ сохранить влияние в народе, — это не разрушать его чаяний, а поддерживать их...

Сложна и многообразна действительность сегодняшней Испании, было бы пустым фанфаронством уверять, будто нам удалось разобраться в ней во всех деталях за эти двенадцать дней. Но впечатлений мы вывезли оттуда уйму, и это острые и сильные впечатления. И самое большое и радостное в них — это ощущение непреходящей и вечной силы гордого и свободолюбивого народного духа Испании.

Вот последний штрих, которым мне хотелось бы закончить эти, в силу обстоятельств, пестрые и далеко не полные заметки. Сан-Себастьян — городок, лежащий на краю наполненной синей бискайской водой чаши залива, напоминающего по форме большую морскую раковину. Яркое солнце слепит глаза. Веселый морской ветер ерошит прибрежные пинии. С высоты своего постамента каменный герой Испании Хуан Себастьян Элькано взирает на расшумевшихся школьниц католического колледжа, вокруг которых сердито квохчут похожие на больших наседок черные монахини.

Это он, Хуан Себастьян Элькано, в XVI веке отправился с Магелланом в первое кругосветное путешествие, и когда Магеллан погиб, возглавил экспедицию. За этот подвиг народ чтит его сотни лет. Вот и сейчас у подножия статуи Элькано толпится народ, любуясь его мужественным открытым лицом. Но рядом с памятником какой-то конъюнктурщик в сороковых годах приладил часовню в память сомнительных деяний мятежников. Вероятно, он рассчитывал, что в воображении людей подвиг Элькано как-то распространился и на эти деяния и прикроет их своим престижем. Но даже сейчас эта часовенка выглядит как чужеродный придаток к славе Элькано, и люди равнодушно проходят мимо нее.

А внизу набегает волна за волной на желтый мягкий песок, слизывая оставленные кем-то следы. Вот они стали менее ясными. Вот они расплылись. И вот уже их нет совсем, и голубая прозрачная волна, сверкая радугой, весело бежит по песочной глади.

Я невольно любовался этим прибоем, с наслаждением вдыхая крепкий соленый воздух Бискайи, и с восхищением думал о том, какая же это великолепная и могучая штука — вечная жизнь природы и народа.

Октябрь 1970 года

ГАМБУРГСКИЕ ПРОГУЛКИ

Не скрою, с неописуемым волнением ждал я встречи с Гамбургом; в сердце покалывало тонкой ледяной иголочкой, пока мы мчались на бешеной скорости через знаменитую Люнебургскую пустошь, приближаясь к тонкому, как бумага, песчаному прибрежью Северного моря, и мой неутомимый спутник, корреспондент «Правды» в Федеративной Республике Германии Евгений Григорьев, лихо правя своим «мерседесом», снова и снова принимался рассказывать о своих недавних встречах с гамбургскими докерами, газетчиками, владельцами фирм, политиками, об этом удивительном и не похожем ни на один другой город ФРГ. А я слушал его, и передо мной вновь и вновь вставал другой Гамбург — Гамбург баррикад, тот Гамбург, который оставил неизгладимый след в памяти моего поколения своим безумно смелым восстанием в октябре 1923 года и был запечатлен Ларисой Рейснер в ее знаменитой книге, которой мы все зачитывались, — она так и называлась: «Гамбург на баррикадах».

Лариса Рейснер прошла по еще горячим следам того гамбургского октября, она виделась с его героями, и в том числе с легендарным товарищем Т. — с самим Эрнстом Тельманом, который был вожаком рабочего Гамбурга и руководил восстанием, «устроившись, — как она писала, — со своим аппаратом летучей связи прямо под открытым небом в одном из общественных парков». Восстание тогда в силу многих причин потерпело неудачу, но оно, как подчеркивала Рейснер, не было сломлено ни в военном, ни в политическом, ни в моральном отношении, и в массах не осталось горечи поражения. Оно явилось выдающейся демонстрацией революционного потенциала рабочего класса этого города, и опыт, приобретенный тогда, пришелся как нельзя более кстати в тягчайшие годы подпольной войны с фашизмом, а неистребимый вольнолюбивый дух рабочих Гамбурга жив и по сей день, хотя очень и очень многое изменилось за эти сорок семь лет,