бы на Фландрском побережье. В данный момент мы этого достигнуть не можем. Теперь возникает вопрос, стоит ли для этой цели продолжать войну? На мой взгляд, на этот вопрос надлежит ответить утвердительно, если англичане сохранят за собой полосу на побережье Франции (Кале). Если же они на это не пойдут, то вопрос о Фландрском побережье не может являться для нас основанием для продолжения войны на новую зиму».

В то время мне приходилось неоднократно слышать утверждение, что Англия сохранит за собой Кале, вследствие чего я и упомянул об этом в моем письменном докладе.

Мне также казалось важным укрепить отношения между Люксембургом и империей.

Если западная граница была бы урегулирована в соответствии с этими мыслями, то Германия приобретала все необходимые для ее будущего военные и экономические предпосылки.

Восточная граница Германии была чрезвычайно невыгодна на всем своем протяжении, а не только вследствие положения угольных залежей Верхней Силезии. Насколько трудно было удерживать части территории, расположенные к востоку от Вислы, достаточно ясно показала кампания 1914 года. Восточная Пруссия, которая очень сильно пострадала от войны, заслужила, чтобы для ее лучшего обеспечения была бы создана оборонительная полоса.

Выступ Польши, сильно вклиненный на запад в Пруссию, обусловливал значительные военные невыгоды для обороны нашего отечества. Вся опасность, представляемая им, обнаружилась осенью 1914 года, когда великий князь Николай Николаевич повел оттуда свой главный удар на прусские пределы[44]. Устранить полностью этот минус посредством территориальных прирезок оказалось невозможным. Но в стратегическом отношении представлялось необходимым расширить к югу узкое пространство между Данцигом и Торном и прирезать оборонительную полосу для обеспечения угольных залежей Верхней Силезии[45].

Очертание границ не сделалось бы более благоприятным и вследствие присоединения Курляндии и Литвы. Но если бы была прирезана оборонительная полоса к южной границе Пруссии восточнее Вислы и расширена наша территория к югу от Торна при соответствующем развитии железнодорожной сети, то во многих отношениях мы оказались бы в равных условиях. Если бы мы в будущую войну опять оказались предоставленными собственным силам, то Курляндия и Литва позволили бы нам разрешить продовольственный вопрос несравненно удовлетворительнее.

Созданием этих новых условий на восточной границе были бы и здесь достигнуты необходимые основы военной и экономической обеспеченности Германии. Но при этом сохранялась предпосылка, чтобы так называемое австро-польское решение не имело бы места и чтобы Польша в экономическом отношении или отошла к Германии, или, может быть, вновь бы возвратилась к России.

Мои надежды шли еще дальше. Население Литвы и Курляндии давало Германии новый прирост живой силы. Что людской материал образует мощь, это я чувствовал на войне ежедневно. В численности людских масс заключалось огромное превосходство Антанты. Население этих областей могло бы сохранить, под покровительством Германской империи свою национальную самобытность. Приращение польского элемента, с прирезкой оборонительной полосы, было нежелательным, но как бы ни было важно это соображение, оно должно было отойти на второй план перед требованием военной необходимости. Обширная германская колонизационная деятельность, на которую я рассчитывал, и репатриация в эти области германских эмигрантов, к чему имперский канцлер в некоторых пограничных районах и приступил с 1915 года, в будущем могли дать дальнейший прирост человеческой силы.

В отношении мирового экономического положения Германии я рассчитывал на получение, при заключении мира, торгово-политических преимуществ в Румынии и на Балканском полуострове, и прежде всего на возврат наших колоний, или на такой колониальный обмен, который дал бы нам одно общее колониальное владение, без чересполосицы.

К среднеевропейскому экономическому союзу я не стремился. Он казался мне неосуществимым, так как Германия занимала бы в нем слишком господствующее положение.

На военные контрибуции я никогда серьезно не рассчитывал.

Эти военные требования были заявлены мною при наличии больших сомнений в их осуществимости. Но, даже будучи недостижимыми, они все же не являлись лишними; неудовлетворение их при заключении мира являлось убытком, который надо было учитывать как таковой и погашать в мирное время добавочными оборонительными мероприятиями.

Я лично никогда публично не выступал ни с этими мыслями, ни с проектом соответствующих мирных условий. Но по поручению имперского канцлера доктора Михаэлиса я обсуждал их с несколькими депутатами различных фракций.

Мои взгляды на мир никогда не являлись основанием к каким-либо переговорам с неприятелем, так как правительство ни разу к ним не подошло при первых Брестских переговорах, а при переговорах в Бухаресте правительство пошло избранным им самим путем, отличавшимся от моих взглядов.

Все обсуждения верховного командования совместно с имперским канцлером целей воины остались чистой теорией. Всякому понятно, что лишь конец войны мог дать определенные очертания перспективам заключаемого мира и что решение должно было изменяться в каждый данный момент.

Когда требовалось предпринять реальные шаги, как, например, 29 января 1917 года при составлении ответа Вильсону, в начале лета при выяснении отношений к России или в августе и сентябре того же года по отношению к Англии, и, наконец, при заключении условий перемирия на востоке, всякий раз, принимая решение, сообразовывались с обстановкой. Я был далек от того, чтобы отстаивать какую-либо теоретическую точку зрения.

Пока противник стоял на своем стремлении уничтожить нас, война могла разрешиться только победой или поражением. Правительство, во всяком случае, не открывало нам никакого иного пути, чтобы закончить войну и прийти к миру.

Утверждение, что мы на тех или других условиях могли бы раньше заключить мир, свидетельствует о невероятном легкомыслии и представляет новый сознательный обман германского народа. Антанта нам ни разу не сделала ни одного предложения и вообще не думала о том, чтобы сколько-нибудь пойти нам навстречу. Она не удовлетворялась status quo ante и стремилась лишь к новым захватам. Мог ли хоть один немец выступить с предложением уступить Эльзас-Лотарингию, Познань или наши колонии? Имперский канцлер фон Бетман лишь однажды осенью 1916 года мимоходом упомянул о возможности уступки или обмена некоторых местечек Лотарингии или Зундгау.

Может быть, мы должны были соблазнить на мир предложением уступок наших пограничных областей? Такая мысль, конечно, не могла зародиться в по-немецки мыслящем мозгу. Мы должны были бы на это пойти, если бы хотели еще ухудшить условия нашей обороны и ослабить наши политические и экономические силы. Сегодня мы это как раз и переживаем.

Война была начата, мы должны были стремиться с оружием в руках добиться благоприятного ее разрешения или соглашаться на поражение, когда у нас имелись достаточные силы, чтобы его избежать. Хоть бы Германия поняла это теперь, когда стало уже совершенно ясно, что все лозунги Антанты о праве наций на самоопределение, об отказе от аннексий и