Шрифт:
Закладка:
Целыми днями он так и стоял там, у самой изгороди, и, когда Рут приносила ему воды или сена, не притрагивался к ним; потом, через несколько дней, дождавшись, пока Рут уйдет и скроется в доме, он наклонил наконец голову к ведерку. Проходили недели, недели терпеливого ухода и ласки, и Рут все так же спускалась по тропинке и разговаривала с животным, несмело прикасаясь на миг-другой к его жесткой, покрытой струпьями шее.
Они не сразу дали ему имя. Бен поначалу, спускаясь в сад, просто звал его: «Сюда, ослик!» или «Сюда, малыш!» Это Джо прозвал его Валаамом притащил Библию и прочел историю про ослицу Валаама, которой явился ангел, и ослица заговорила с ангелом на человечьем языке. Бен же сказал — не подходит: Валаамом звали человека, а у осла его не было имени. Но тут они поглядели на луг и увидели, что осел отошел от изгороди и заковылял вперед, подняв голову, наставив уши, приготовившись обследовать незнакомое, и тогда они поняли — да, все правильно, пусть будет ему имя Валаам. Хотя, конечно, Дора Брайс, услыхав про это, подняла их на смех, а ее муж сказал — какое кощунство! — но Рут это не удивило: она привыкла к такого рода вещам, примирилась с самого начала с тем, что они невзлюбили ее и не могут простить ей, что Бен взял ее в жены. А Джо сразу же заявил, будто это он придумал имя ослу; Джо — всегда честный, всегда готовый встать на защиту Рут. Джо — самый младший и самый умный из них. Но это ничему не помогло. Ничто не могло тут помочь.
Не раз в те весенние месяцы были дни, когда она подумывала о том, чтобы отказаться от осла, продать его. После смерти Бена она перестала заботиться об осле, только тупо — как и на все вокруг — смотрела на него без всякого интереса, — смотрела, как он бродит по лугу, пощипывая траву. Ему не хватало ее, не хватало внимания, к которому он уже привык в этой своей новой жизни здесь; иногда по утрам он подходил к изгороди и смотрел на дом, закидывал голову и кричал. Когда Джо приходил проведать ее — а приходил он почти каждый день, — он спускался вниз, на луг, наполнял водой ведерко и разговаривал с животным, чтобы оно не чувствовало себя — подобно Рут — совсем заброшенным, совсем одиноким.
И сейчас, когда из мрака донесся крик осла, она подумала снова: почему я держу его? Зачем он мне? И поняла почему: потому что Бен купил его и он принадлежит ей; осел был частью старой жизни, а теперь она уже больше не хотела отбросить от себя все, что напоминало ей прежнее. К тому же она привязалась к ослу, ей нравилось смотреть на его неуклюжее серое тельце, на его потешные ноги; вид животного успокаивал ее, как успокаивал вид кур; ей не хотелось, поглядев на луг, увидеть, что он пуст.
Яблони росли так тесно, тропинка между ними была такой узкой, что она как всегда по ночам — должна была вытянуть перед собой руку, нащупывая себе путь, словно слепая, отстраняя нависавшие низко над землей ветви. И, вытянув руку, ступила на травянистый край тропинки, поскользнулась и едва не упала, наткнувшись на ствол дерева. Ушиба она не почувствовала. Выпрямившись, она провела ладонью вверх и вниз по коре дерева. Кора была шершавой и даже местами корявой и очень холодной. Бен собирался срубить эти яблони. Они были очень старые, неухоженные: старик Слай, полвека владевший до них домом и этим садом, никогда не обрезал яблони, и теперь они из года в год приносили совсем мало яблок — маленьких, очень твердых и кислых, висевших небольшими кучками, высоко, только на самых верхушках. Срубим их, говорил Бен, и у нас хватит топлива на несколько лет — хорошего топлива, с приятным запахом и чистой, мягкой золой. А потом он посадит молодые саженцы — новые яблоньки и грушевые деревья и айвовые, а до тех пор, пока деревья не подрастут, у них из дома будет хороший вид на луг и березовую рощу за лугом.
Теперь яблони останутся здесь. Потому что, если бы даже кому-нибудь из местных парней пришла охота срубить их для нее, она их об этом не попросит. Она никогда никого не станет просить ни о чем, с первого дня поклялась не просить. К тому же эти деревья, как и осел, были частью старой жизни — тем, за что она старалась уцепиться теперь.
Простояв так, держась за дерево, несколько минут, она вдруг осознала, что не чувствует себя больше чужой всему, совершенно одинокой в пустом, мертвом мире. Осел кричал, она ощущала сладковатый аромат последних левкоев и табачных посадок, а там, впереди — на верхушке курятника, сидевших рядком кур. Все жило. Земля вращалась.
Уход за курами — вот то единственное, что и сейчас все еще доставляло ей удовольствие, и она старалась сохранить это. И ни одного дня не проходило теперь без того, чтобы она не думала об этой ежевечерней прогулке к курам; только одного этого она и ждала. Куры знали ее. Они доверяли ей. И они были надежны, всегда на своем месте, как только стемнеет, ждали, что их загонят в курятник. Заслышав, как она отодвигает засов, они издавали негромкие звуки, которые, казалось, рождались где-то в глубине их оперения, — звуки, похожие на воркование голубей. Она крепко сжимала в ладонях каждую из кур, одну за другой, и чувствовала мягкость перьев, и жесткость крыльев, и проникавшее сквозь них тепло их крови и тела. Куры никогда не пытались вырваться из рук, если только она не брала какую-нибудь из них слишком неосторожно; тогда курица начинала хлопать крыльями ей в лицо, и она отпускала ее и брала другую, давая той, встревоженной, успокоиться.
Бен посмеивался над ее привязанностью к курам. Бен не испытывал к ним неприязни — они полезны, говорил он, и не доставляют беспокойства, к тому же несут яйца. Но они глупые создания, с этим не поспоришь: у них маленькие головки, крошечные мозги, и они так неуклюже движутся, подскакивают и вспархивают. Он просто никак не мог поверить, что Рут умеет отличить их одну от другой: ему казалось, что все они совершенно одинаковые, тускловато-коричневые. Вот Валаам —
