наверняка за гораздо меньшее время, чем если бы он использовал вышеупомянутый оптовый подход. Как отмечают Гриффитс и Стерельный (1999), естественный отбор работает примерно так же, как взломщик сейфов, прислушивающийся к щелчкам. Точно так же, как неправильных состояний колесиков комбинированного замка гораздо больше, чем правильных, у организмов есть много способов быть дезадаптированными к окружающей среде и лишь несколько способов быть адаптированными. Однако, сохраняя небольшие адаптивные инновации (как взломщик сейфов сохраняет "одно колесо в правильном положении") и развивая их, популяции под действием естественного отбора постепенно накапливают инновации, необходимые для эволюции сложных адаптаций. По сути, естественный отбор решает проблемы в окружающей среде путем проб и ошибок в сочетании со способностью сохранять небольшие полезные адаптации, подобно тому, как медвежатник поворачивает каждое колесо по очереди, прислушиваясь к щелчкам.

Хотя различные механизмы асоциального обучения, наблюдаемые в животном мире, не являются полностью слепыми к адаптивной пользе, как генетические мутации, наиболее распространенная форма асоциального обучения - обучение методом проб и ошибок - не является "проницательной". Животные, обучающиеся методом проб и ошибок, не решают проблемы, с которыми они сталкиваются, "в уме", а затем с первого раза выбирают наиболее адаптивное поведение. Скорее, они внедряют инновации относительно случайным образом и повторяют те модели поведения, которые приносят вознаграждение. Это означает, что асоциальное обучение вряд ли будет способствовать развитию сложных форм поведения у организмов каким-либо иным способом, кроме как постепенным. Хотя крупные адаптивные поведенческие инновации, в принципе, возможны путем проб и ошибок, как и в случае с генетическими мутациями, существует гораздо больше способов, с помощью которых организм может быть поведенчески дезадаптирован, чем приспособлен к окружающей среде. Небольшие вариации того, что работает в данный момент, с большей вероятностью будут если не адаптивными, то нейтральными в отношении выживания и размножения, чем крупные инновации.

Если снова вернуться к гипотетическому случаю "сложной" техники открывания молочной бутылки, то становится понятно, почему важна верность передачи. Напомним, что здесь мы имеем дело с неочевидным и сложным поведенческим признаком. Чтобы такая черта возникла и сохранилась, кажется правильным предположить, что небольшие инновации в технике открывания молочных бутылок, которые индивиды находят в процессе своего собственного асоциального обучения, должны распространяться и поддерживаться в популяции с помощью точного механизма передачи между индивидами (то есть точного механизма социального обучения). Однако если инновации не могут передаваться между особями в популяции с достаточной точностью, чтобы они постепенно и кумулятивно развивались с течением времени, адаптивная сложность будет крайне маловероятной.

Если эта пессимистическая, традиционная картина ограниченной силы простых форм социального обучения верна, то любое поведение, навыки или информация, которые передаются из поколения в поколение через "простые" механизмы социального обучения, лучше всего понимать как временные эффекты окружающей среды. С такой точки зрения, любые адаптивные преимущества, которые такие традиционные ресурсы дают организмам, легко объяснить, сославшись на приспособленность генов, производящих когнитивные способности, которые объясняют их в конкретном контексте окружающей среды. Короче говоря, хотя социально усвоенные поведение, навыки и информация, несомненно, могут повышать приспособленность, когда мы думаем о том, как это преимущество передается между поколениями, следует ссылаться на генетическое наследование способности к социальному обучению, а не на наследование через социальное обучение конкретного поведения, навыков или информации.

Примером такого незаинтересованного отношения к традициям животных на том основании, что они не имеют долгосрочного эволюционного значения, может служить обсуждение предполагаемых случаев культуры животных. Как отмечают Рэмси и Гудрич (главы 32 и 33, соответственно, в этом томе), многие из тех, кто интересуется культурной эволюцией, культурным наследованием и когнитивными основами культуры, отвергают традиции животных как отличающиеся от "настоящей" культуры (т. е. типа сложных обычаев, инструментов и структур, наблюдаемых в человеческих обществах). Утверждается, что культура сложна и кумулятивна, в значительной степени зависит от наличия когнитивно требовательных форм социального обучения, таких как явное обучение и копирование. Традиции животных, напротив, могут быть лишь рудиментарными по своей природе, поскольку "простые" механизмы обучения, лежащие в их основе, не могут способствовать сохранению кумулятивных или сложных черт. Многие сторонники этого типа взглядов утверждают, что человек уникален тем, что у него есть культура и что он претерпевает любую форму культурно опосредованной эволюции (Laland and Galef 2009).

В качестве иллюстрации Майкл Томаселло (2014, 2009) (видный участник этих дебатов) утверждает, что только люди способны к кумулятивной культуре, поскольку она зависит от уникальной человеческой способности к совместному вниманию (способности разделять внимание на объект с другим человеком, например, указывая на него). Без совместного внимания, утверждает он, люди не смогли бы участвовать в подражательном и лингвистическом обучении, необходимом для кумулятивной, сложной культуры, которую мы наблюдаем только у нашего вида. В этом описании человеческой культуры присутствует предположение, что нечеловеческие животные (лишенные совместного внимания, а значит, подражания и лингвистического социального обучения) неспособны к кумулятивным, сложным культурам. Беннет Галеф (2012, 2009) выражает схожую точку зрения, утверждая, что подражание и обучение гораздо более развиты у человека, чем у любого другого вида (и только этот более развитый вид социального обучения может поддерживать то, что мы называем культурой).

Эта ортодоксия имеет некоторую интуитивную привлекательность. Как я уже говорил выше, у нас есть все основания с осторожностью относиться к долгосрочной стабильности и эволюционному потенциалу традиций животных. Однако есть некоторые свидетельства того, что интуитивная ортодоксия ошибочна. В частности, есть примеры того, как относительно сложное поведение передается через "простые" формы социального обучения. Например, черные крысы в сосновых лесах Иерусалима учатся у своих родителей через местное усиление извлекать семена из сосновых шишек (Zohar and Terkel 1991; Aisner and Terkel 1985, 1992). В отличие от поведения, связанного с открыванием молочных бутылок, которое предполагает передачу относительно простой и неточной техники добывания корма (молочные бутылки относительно легко открываются, и их не нужно открывать очень точно - достаточно просто решительно постучать), доступ к семенам сосновых шишек требует от детенышей крыс выполнения точной последовательности действий. В частности, чешуйки шишек иерусалимской сосны очень плотно упакованы и могут быть удалены (а семена, находящиеся в них, таким образом, получены) только путем последовательного отрыва от ствола с одного конца. Чтобы успешно освоить технику взрослых, наивные детеныши должны усвоить ряд сведений: что сосновые шишки - это источник пищи; как получить доступ к семенам внутри чешуек сосновой шишки; и что для того, чтобы снять чешуйки с шишки, их нужно срывать с правильного конца. Наивные крысиные детеныши учатся этому, когда родители демонстрируют им частично содранные сосновые шишки и чешуйки, а также наблюдают за их поведением. В ходе двухэтапного процесса, включающего локальное усовершенствование, аналогичное тому,