не ждал, что кто-то возьмет его в ученики. Он сам повсюду совал нос, наблюдая за работой лекарей, по мере сил помогая и пытаясь вникнуть в непонятные ему приемы. Он бросался на любой зов, настойчиво просил научить его менять повязки и следить за пульсом. Чудовищные увечья не вызывали у него отвращения. Мучения раненых будили в Лауро подспудный трепет, словно смерть поднимала над беспомощным человеком свой меч, а лекарь, подобно рыцарю из захватывающих книг Саверио, бросался с обнаженным клинком на защиту умирающего. В этом неравном бою врача со смертью подростку мерещился подвиг, с которым не могли равняться вульгарные драки между людьми, в какие бы доспехи ни рядила их история.

Настойчивый всегда добьется своего. Исполнительный и не знающий устали Лауро быстро стал незаменимым. Его дважды переводили на другие фронты, и в любом новом расположении, едва выдрав башмаки из дорожной грязи, он отправлялся в госпитальный шатер и был готов работать.

Он едва не умер от воспаления легких и оправился не столько по причине хорошего здоровья, сколько от жгучего страха не вернуться к бинтам и ампутационным пилам. Когда же в лагере вспыхнула свирепая эпидемия дизентерии, Бениньо не успел опомниться, как сделался одновременным учеником троих наставников.

Мальчик ни разу не видел своего покровителя за то время, но ему было не до воспоминаний. Занятый работой, он ел на бегу, не спал почти вовсе и уж подавно не размышлял на посторонние темы.

Но, согласно закону бытия, все заканчивается. Закончилась и война. Растерянный Лауро укладывал пожитки в мешок и пытался сообразить, может ли он снова вернуться в дом благодетеля, когда тот, точно по волшебству, появился сам. Изнуренный, будто даже постаревший, он впервые крепко обнял подопечного и велел ему собираться домой.

Еще по пути во Флоренцию Доменико обрушил на своего приемыша оглушительную новость: следующей осенью Саверио едет в Болонский университет изучать право. Лауро едет с ним, его ждет факультет медицины.

Бениньо всегда восхищался благородной сдержанностью своего покровителя и старательно ей подражал. Но тут его самообладание дало глубокую трещину, и двадцать следующих минут он, рыдая, целовал холеные руки ошеломленного Доменико и путано, сумбурно, взахлеб благодарил. Благодетель мягко отстранил смятенного Лауро и спокойно сказал:

– Я уже знаю о твоей работе в госпитале. Тебе повезло, Рино. Не всем дано так рано найти свое призвание. А я не могу позволить твоему таланту пропасть всуе. И еще… Я горжусь тобой, мой мальчик.

Во Флоренцию Лауро вернулся, словно обретя крылья, и уже через полгода они с Саверио готовились в путь.

Университетская жизнь захлестнула Бениньо с головой. Несмотря на юность, Лауро сразу снискал фавор у своих наставников, ибо полтора года военного госпиталя наградили его бесценными практическими знаниями.

Пожалуй, оглянувшись назад, он по праву назвал бы годы студенчества самой светлой порой своей жизни. Омрачало их только одно: Саверио невероятно изменился за время их разлуки.

Прежде открытый и лучезарно-добрый, он угас, будто в нем затушили прежний благодатный огонь. Юноша стал нелюдим и молчалив, учеба не приносила ему былой радости, а на все вопросы Лауро он отмалчивался, ссылаясь на массу надуманных пустяков. Что-то терзало его, медленно и жестоко выедая изнутри. Сначала Бениньо с внутренним трепетом заподозрил, что друг хворает одним из тех ужасающих недугов, о коих он уже немало успел узнать. Но внешних признаков нездоровья Саверио не проявлял, лишь все глубже уходя в какие-то потаенные погреба своей души и все неохотнее возвращаясь оттуда.

Так прошел год. Лауро, своей остропонятливостью и энтузиазмом успевший добиться немалых успехов в науках, предвкушал отъезд на каникулы.

Саверио же день ото дня становился все мрачнее, и Лауро решил, что другу попросту немил факультет, на который отец отправил его против воли. Ведь не за крючкотворскими премудростями Саверио рвался в этот старинный университет… А идти на открытое столкновение с мессером Доменико и самому Лауро казалось чертовски отчаянным решением, которое любого ввергнет в изнуряюще-тягостный страх…

Ночью накануне отъезда Бениньо, не мудрствуя лукаво, вызвал друга на прямой разговор. Он надеялся убедить того, что, покорившись воле отца и став стряпчим, Саверио обретет возможность начать независимую жизнь, и уж тогда ему никто будет не указ.

В ответ на пылкую речь друга Саверио долго молчал. А потом обратил на Бениньо отчаянный взгляд и сухо проговорил:

– Ты ничего не знаешь о моем отце, Лаурино. А ведь он страшный человек.

Сбитый с толку Бениньо нахмурился:

– Вот от этих речей меня уволь, Саверио. Тебе, баловню судьбы, легко сетовать на сурового родителя, и я тебе не учитель. Но твой отец спас меня от неминуемой гибели, растил, как родного, и открыл для меня целый мир, о котором я и помышлять не мог. А потому передо мной на мессера Доменико ядом не плюй. Я и слушать не стану.

– Ядом?! – взвился Саверио и осекся, глотая воздух, будто подавившись словами. Пот тек по бледному лицу, руки мелко дрожали. А потом он бросился к Лауро и схватил его за отвороты камзола с неожиданной для хрупких ладоней силой.

– Ядом… – как в бреду, прошептал он, – ядом.

И вдруг, точно река, сломавшая зимний лед, он разразился словами. Не выпуская камзола Лауро, он говорил и говорил, повторяясь, путаясь, захлебываясь фразами, будто идущей горлом кровью. А Бениньо, застывший и онемевший, слушал.

…Мессер Доменико был вовсе не тем блестящим вельможей, за которого принимал его доверчивый воспитанник. В действительности он и Джироламо много лет были крупными политическими интриганами и шантажистами.

Доменико, словно ворон, кружил над полями боев, мог загубить зревший мирный договор или прославить на всю Европу вчерашнего мелкого шулера. Как? У него были свои методы, отменно отлаженные и не дающие осечек. Его боялись люди, не боящиеся ни Господа, ни Сатаны. И в ход последней войны Доменико тоже вмешался в свой час, долго выжидая, кто ему щедрее заплатит, покуда вокруг лились реки крови. Выбрав сторону, он хладнокровно дернул одному ему ведомые нити, мало интересуясь жертвами.

– Ты спрашивал, здоров ли я? – хрипло шептал Саверио другу. – Нет, я не здоров… Я уже родился хворым, паршивая ветвь гнилого корня. Как с этим жить, Рино? Как с этим дышать? А ведь я ничего не подозревал. Столько лет я слепо преклонялся перед отцом, списывая все его странности на его непростую судьбу, множество пройденных войн, смерть матушки. Я узнал правду прошлой зимой. Я не поверил и бросился к дяде Джироламо. А он даже не отрицал. Спокойно заявил, что от меня давно пора прекратить все скрывать.