– Нет, Лаурино! Отец не позволит мне. Только вера – она не на кафедрах. Она во мне! – Мальчик гулко ударил себя в грудь. – И никто ее не убьет, ни отец, ни дядя.

Они проговорили до самого утра. Лауро вдруг осознал, как трудно приходится этому незаурядному сыну незаурядного человека, не соответствующему отцовским представлениям о наследнике фамильной чести.

Мягкость Саверио виделась отцу слабостью, добросердечие – бесхарактерностью, а благочестие – отсутствием здравого смысла. И это последнее обстоятельство было особенно непонятным и даже пугающим для Лауро, выросшего в истинной католической вере и привыкшего считать ее основой правильного мировоззрения. Но применять к мессеру Доменико такое обыденно-гнусное слово, как «еретик», казалось Лауро нелепым. Слишком особенным был его покровитель, чтоб судить его по таким обывательским меркам.

Словом, чудачества благодетеля мальчик не собирался ни обсуждать, ни, тем более, осуждать, понеже считал, что очень богатые и влиятельные люди смотрят на мир каким-то особым, непостижимым для простых смертных способом.

Лауро ничем не мог ободрить Саверио. Но он мог быть с ним в те тяжелые часы, мог слушать его и пытаться вникнуть, мог не отводить глаз и тем самым давать понять, что он на его стороне.

С той ночи Саверио стал другом Лауро, и приемыш по-новому оценил свойства хозяйского отпрыска. Тот не умел чувствовать отчасти, наполовину. Дружбе он отдавался с той же открытой беззаветностью, с какой читал бесконечные книги и молился. Он доверял Лауро во всем, без всяких условий и сомнений. Он щедро делился знаниями, часами взахлеб о чем-то рассказывая и одну за другой доставая с полок книги.

Будь Лауро чуть уверенней в себе, он понял бы, как одинок Саверио в собственной семье и как сильно нуждается в друге.

Однако, восхищаясь умом Саверио и его талантами, Лауро проникся ревнивым желанием быть достойным этой дружбы и взялся за учебу с неистовым рвением. Учитель, впечатленный его усердием, поощрял юного Бениньо, и вскоре сам гордец Джироламо потрепал мальчугана по голове с шутливой ремаркой: «А вы не дурак, молодой человек!» Лауро расцвел от похвалы и устремился в пучину наук с удвоенным жаром.

Он хотел быть не хуже друга. Быть интересным ему и важным. Лауро никогда не признался бы в этом вслух, да и самому себе признавался неохотно, но впервые после смерти матери он чувствовал, что стал для кого-то единственным и незаменимым. Он лелеял это удивительное чувство, досадовал о своей почти девчоночьей слабости и все равно упивался ею, ревнуя друга даже к маленькой кузине, забегавшей вечером пожелать им спокойной ночи. К слову сказать, девчушка отчего-то дичилась Лауро и смотрела на него исподлобья, но подросток не обижался: он знал, что Фрида тоже ревнует, и от этого потайного душевного родства испытывал к ней стыдливую нежность.

К сложной теме университета Саверио больше не возвращался, и мессер Доменико постепенно успокоился, видимо, надеясь, что сын внял его яростным увещеваниям. Но Лауро знал, что друг не оставил своей мечты, хотя и отказывается обсуждать это, отшучиваясь с несвойственным ему, а потому и неправдоподобным легкомыслием.

Меж тем страну раздирали затяжные войны. Лауро нимало не интересовался политикой и знал о происходящем лишь то, что «кто-то снова объединился с кем-то, чтоб кого-то проучить».

Поэтому он был глубоко удивлен, когда мессер Доменико вдруг собрался в самое пекло боевых действий. Пятнадцатилетний же Саверио, вознамерившийся отправиться с отцом, встретил яростный отпор. На сей раз мягкосердечный подросток всем своим видом давал понять, что отступать не собирается. Однако слезы донны Селии и маленькой Фриды оказались сильнее любых отцовских запретов. Саверио сдался, вытребовав взамен разрешение обучиться стрельбе.

Однако у Лауро были иные планы. Дождавшись окончания пылких семейных склок, он явился в кабинет к мессеру Доменико и смиренно попросил взять его с собой на войну в качестве денщика, слуги или кого угодно другого. В первый миг аристократ слегка растерялся, а потом столь же твердо отказал воспитаннику, как недавно отказал сыну. Но Лауро бросился перед благодетелем на колени:

– Мессер Доменико! Я обязан вам столь многим, что никакие слова благодарности здесь не уместны. Но я молю вас, не отвернитесь от меня сейчас, как не отвернулись тогда, три года назад. Дайте мне этот шанс отблагодарить вас за великодушие, хотя бы разделив с вами тяготы войны! Вы отказали сыну – но Саверио достоин лучшего, чем ранняя гибель. Я же… несмотря на ваше благородство, я не могу до самого совершеннолетия висеть камнем на вашей шее. Быть может, на войне я наберусь опыта и сумею принести хоть какую-то пользу. Ну а если случится иначе, я погибну честно, а не умру, как мой несчастный отец, сгубленный неумением стоять на собственных ногах. Прошу вас, мой синьор!

Доменико потер лоб.

– Встань, Рино, – мягко сказал он. – Ты превратно понимаешь ситуацию. Я не военный и не собираюсь участвовать в боях. Крови и так пролито слишком много. Мое дело – попытаться провести переговоры, где я буду представлять… Впрочем, это неважно, ты только запутаешься.

Лауро понял. Он поднялся с колен, поклонился и двинулся к двери, сдерживая слезы. Он уже взялся было за ручку, когда его вдруг настиг оклик:

– Лаурино! Погоди минуту. Возможно, ты в чем-то прав.

…И Лауро оказался в военном лагере близ Милана. Доменико отчего-то сразу отстранился от своего подопечного, мягко, но непреклонно отказавшись от его услуг. Он подолгу пропадал в штабе, ему отдавали воинские приветствия старшие офицеры, и Лауро понял, что его благодетель имеет немалый вес в военных кругах. Воспитанника же Доменико устроил на скромную должность в полевой госпиталь. Там и состоялся судьбоносный поворот в жизни мальчика: Бениньо открыл для себя медицину.

Поначалу поставленный на черную работу, он ничуть не гнушался ею, неутомимо таскал воду, щипал корпию, колол дрова и выволакивал из госпитальных шатров тяжелые корзины отбросов. Но вскоре его приметил один из лекарей. Главным образом потому, что мальчуган отличался редкостно крепким желудком и отсутствием всякой впечатлительности к крови и увечьям.

Бениньо все чаще звали на подмогу при разгрузке подвод с ранеными. Он умел, не бледнея, укладывать на траву человека с развороченным животом и бережно срезать с него дублет. Даже не морщась, держать таз с хирургическими инструментами, когда у него на глазах утробно стонущему человеку перевязывали культю оторванной ядром ноги.

А вскоре Бениньо робко начал задавать вопросы врачам. Чаще эскулапы отмахивались от назойливого мальчишки, занятые потоком страдающих людей, но порой бегло и вскользь поясняли подростку свои действия.

Лауро