Не знаю, как мог вообще там заснуть – лавочка узкая, едва можно присесть, чтобы переодеться, натянуть носки или колготки. То есть у девочек в душевой такая лавочка, но наверняка в тюрьме такая же – нам одинаковым все делали, чтобы никому не было обидно.

А утром мне бумажку под дверь подсунули, мы с Ленкой смеялись, когда читали вслух:

ПОВЕСТКА

Гр-ке Конопле (Кнопке), проживающей по адресу: второй этаж санатория-профилактория «Алмаз», комната № 21.

Вам надлежит явиться 4 июня в холл второго этажа для участия в качестве свидетеля по делу обвиняемого Крота.

При себе иметь документ, удостоверяющий личность.

Предупреждаем об ответственности за дачу ложных показаний.

Явка обязательна!

Подпись (неразборчиво)

– Это не Ника подпись, – сказала Ленка, – он, наверное, судья.

– А кто должен был подписать – не судья разве?

– Нет, наверное, секретарь. Пойдешь?

– Пойду.

И я надеваю единственное платье, черное платье без рукавов, которое не берегла – просто не доставала из сумки, так что оно жутко мятое, я в туалете долго пыталась заломы-складочки расправить, не справилась. Ленка глянула, сказала – ладно, бери уж тогда мои туфли на каблуке, с таким кеды не смотрятся совсем. И я надела ее туфли, они чуть велики, но в носки положила немного смятой туалетной бумаги, нормально. Ведь они же смотреть станут.

Первым Крот посмотрел, улыбнулся своим красным под глазами. Его наверняка сегодня отпустят, должны – бывает же какая-нибудь подписка о невыезде, залог, не знаю. Уже думали с Ленкой, нашли триста пятьдесят рублей, выгребли всю мелочь – взяла с собой на всякий случай.

Я бы за него еще много отдала.

Завтрака не было, а в половине седьмого утра в комнату зашла мрачная Белка, оставила на кровати два сухаря и две чашки с компотом без изюма, сказала, что дежурной по кухне назначили, вот и приносит.

Значит, Хавроновна и правда повесилась, потому что уж Белке точно нельзя было доверять кухню – помню и черную кайму под нестрижеными ногтями, и грязные пальцы, темные нитяные фенечки, что никогда не стирались, разлохматились от времени.

На платье крошки от сухарей. Стряхиваю.

– Встать, суд идет, – говорит Юбка, прячет смешок.

Ник судья, Ник объясняет, как все будет происходить:

– Адвоката не будет, никто не захотел быть адвокатом.

– Я могу, – говорю сразу, и все смотрят, – могу.

– Нельзя, – Ник пожимает плечами, – ты свидетель, это важнее, тебе уже и повестка пришла. Ничего, мы обойдемся. Только нельзя говорить без разрешения, запомни. Запомните.

И он не меняется в лице, когда в холл входит Муха – живой, даже не хромает, не бледный. Крот выглядит хуже, хотя он не лежал в фельдшерском пункте, не стонал. Только Муха руку держит напоказ – возле сердца, хотя нож не задел сердца.

Знала ли я, что обвиняемый Крот принесет с собой в столовую нож?

Нет, не знала.

Знала ли я, что обвиняемый Крот побежит к реке и никто его там не найдет?

Нет, не знала.

Знала ли я, что он владеет боевыми приемами и искусством ножевого боя?

– Какого ножевого боя, вы чокнулись? Он инвалид по зрению, как и многие, нас ведь поэтому сюда и отправили, вы забыли?

Обвожу взглядом собравшихся в холле. Сидят на диванчике под выключенным телевизором, на подоконнике среди увядающих традесканций. Почему мы перестали включать телевизор или ничего там нет, в телевизоре, только наши отражения в ртутно-темном экране? Девочки из комнат, в которых зеркал нет, раньше даже красились здесь – губы видно, глаза только не очень. Поэтому сразу видно тех, у кого нет зеркал, – веки накрашены кривовато или не накрашены вовсе.

Отвечайте на вопрос, свидетельница.

Нет, не знала.

Предупреждаем вас об ответственности за неуважение к суду.

Это он про «чокнулись».

У Ника глаза поменялись с тех пор, как мы ели минтай в столовке, – словно подернулись какой-то непрозрачной пленочной, поволокой, как говорилось в тех книгах, что мы читали в школе, только я думала, что это что-то хорошее, ласковое, только у девушек бывает, но для него никакого другого слова не нашла.

Спасибо, свидетельница, вы можете сесть. Перейдем к допросу обвиняемого.

И Крот со своими красными воспалившимися глазами занимает мое место. Ник сидит на стуле, перед ним – ничего, ни стола, ни трибуны, от этого кажется, что он не смотрел никаких фильмов про заседание суда, иначе нашел бы и молоточек, и мантию.

Крот встает перед Ником, и тогда понимаю – вот оно, впечатление, потому что выходит так, что ты стоишь перед судьей, как в школе стоял перед всеми, у доски и нет, и чувствовал себя не собою, непоправимо униженным.

Вы признаете себя виновным в убийстве Мухи?

(В каком «убийстве», хочу крикнуть, он ведь жив, вон стоит, улыбается!)

Да.

Да.

Ты с ума сошел!

Вы с ума сошли.

Ник кивает, наклоняется к Сивой, она что-то записывает в протокол – понимаю, что и повестка была ее почерком написана, и подпись ее –

Св

Свет

Света, вспоминаю вдруг отчего-то, ее зовут Света, и я буду это помнить, даже когда все остальные имена забудутся.

Потому что она ни словечком не обмолвилась, что видела вчера меня возле мужской душевой, не рассказала никому, что мы с Кротом «Полчаса» слушали.

– Если обвиняемый признает себя виновным, то я не вижу смысла в дальнейшем разбирательстве. Может быть, разве что потерпевший хочет что-то сказать?

– Плечо болит, – говорит Муха. – Этот пидор мне сильно саданул, еще получит.

– Не надо этого, – морщится Ник, – мы же для того и собрались, чтобы не было разборок.

– Ну и что ты ему сделаешь? – Муха усмехается, но Ник снова говорит про неуважение к суду, и Муха замолкает, больше от удивления.

– Мне нужно подумать, – медленно говорит Ник, – хотя некоторые идеи уже есть.

– Господи, – вдруг громко говорит Крот, поднимает голову, – какой же дурак, ну. Ты бы хоть почитал что-нибудь, посмотрел. «Некоторые идеи есть», тоже мне. Не говорят так судьи, если бы так говорили судьи, то…

Тишина обрушивается, наступает, Крот сам чувствует, что нужно ее услышать, тишину, и замолкает, хотя он прав.

– Я придумал. Мы объявим ему бойкот. Мы не будем с ним разговаривать.

– Вот еще.

– Нет, вы не поняли. Это наказание. Никто не будет с ним разговаривать. Даже Кнопка.

– Детский сад какой-то. Может, еще по попке ремнем? Кто тебя только выбрал? – Муха презрительно фыркает, демонстративно распахивает джинсовку на груди – там что-то намотано, пластырем заклеено, видно только белое.

– Ты дослушай. Совсем не будем. Ни словечка. – Ник терпеливо объясняет, не злится, не говорит про неуважение к суду. – А для того, кто заговорит, – наказание будет таким же. Он станет как Крот.

Ты что, хочешь стать такой же?

Я хочу.

– Ну да, и дело закончится тем, что мы вообще друг с другом разговаривать не будем, будем молчать, шляться по коридору.

– Наказание вступает в силу с этой секунды. И да, Крот тоже не должен ни с кем разговаривать, иначе все будет работать точно так же для того человека. Если, конечно, Крот не захочет плохого для того человека, а он ведь не захочет.

– И ты сейчас с ним говоришь, Ник? – спрашиваю, уже понимая, что не с ним, что теперь только в – как это называется? – в третьем лице, а ведь так нельзя ни к кому обращаться, ужасно, невежливо. Мама говорила – никогда не говори так о присутствующих, получается, что Крот не будет присутствовать, будто его и вовсе нет.

И нас отпустили, мы могли разойтись, но все остались, Крот только отошел в сторону, и его не прогнали, только не посмотрели вслед – это пока, утешаю себя, они пока не решили, как с ним быть, потому что Сивая, если подумать, нормальная девочка, что уж говорить о моей Ленке, и тут еще Блютуз – взрослый парень, футболист, ему уж точно Ника не стоит бояться, скажет, заговорит, подойдет.

И я, конечно.

Даже ранки на ладонях перестали болеть, так разволновалась, когда говорила, но они все не могут нормально зажить – мочу и мочу руки холодной водой, мою хозяйственным мылом, которое кто-то положил в туалете: наверное, Белка, она теперь по хозяйству.

– Жрать охота, – говорит Муха, – у нас