– А с какого ты спрашиваешь? Почему вообще… – Крот оглядывается, точно только сейчас заметив, что Сивая и Юбка стоят странно торжественно и неподвижно. – С хрена ли ты тут стал командовать? Есть оружие, нет… Ты что, мент?

– Нет. Нам сейчас сюда милицию не вызвать никак, поэтому будем сами.

– Что – сами?

– Решать такие дела.

– Ник, – вмешиваюсь, делаю шаг вперед, – он что, умер?

– Тебе придется пойти с нами, – Ник не обращает внимания на меня, протягивает руку Кроту, – мы тут сделали тюрьму.

– Да в тюрьму нельзя… – стонет Крот, крутит головой, – дурья твоя башка… В тюрьму нельзя без следствия, без суда… Можно только в СИЗО, да и то ненадолго…

– Называй как хочешь. Мы должны тебя изолировать, чтобы больше ничего такого не случилось. И потом, у нас тут будет своя тюрьма, не такая.

– А какая?

– В мужской душевой теперь будет. Пойдем?

И он смотрит на Крота – красивый на некрасивого, и мне противно от себя потому, что до сих пор нравится красивый – теперь могу себе признаться. Ну и когда это началось, спросит потом Ленка, а мне нужно было ответить – заткнись, какое твое дело, тебя вообще не касается; а я сдуру начала объяснять, рассказывать. Подружки ведь. Конечно. Крот кивает, а перед входом в мужскую душевую они его просят снять шнурки и ремень. И тогда я решаюсь:

– Ник, он защищал… он защищал меня. Он не виноват.

– Я ничего и не говорю, разберемся. – Ник пожимает плечами, смотрит на меня тепло, мягко.

На дверь навешивают огромный замок, уж не знаю, где нашли – Ник несколько раз пробует закрыть, вытирает пальцы, наматывает на руку футболку, чтобы ключ не выскальзывал.

– Вот так решил, да?

– Да. Потом поймешь.

– Но я ничего не хочу видеть, хочу сидеть на берегу, чтобы ноги леденели, не давали возвращаться.

– А меня ты не хочешь туда упечь?

– Тебя? Зачем?

– Не знаю. Может быть, думаешь, что я тоже виновата.

– Мы потом об этом поговорим.

И тут впервые за все время Ник отводит глаза, и уже Сивая заканчивает – ладно, хорош, Кнопка. Все знают, что ты сама напросилась.

• •

Под тюрьму заняли мальчишечью душевую, а я и забыла, что теперь нужно смотреть, чьи вещи в раздевалке лежат, и если кеды кого-то из пацанов, то уходить, быстро. Потом мы придумаем особую табличку, которую обязательно нужно было класть под дверь, но тем вечером я увидела Ника. Можно было понять, что это его рубашка, конечно, но только так непредставимо само появление парня в нашей душевой, что я, наверное, даже не сразу поверила. Рубашка и рубашка. Так, в конце концов, непонятно, когда она на крючке висит.

Душевая – это две перегородки между стенами, всего получается три кабинки, без шторок, без ничего. Лучшей считается левая, последняя от входа – там тебя никто голой из раздевалки не увидит, да и сквозняк не так чувствуется. Но Ник отчего-то стоял в правой, сразу – может быть, не подумал, что кто-то еще придет так поздно.

(На маминых маленьких часиках, что она дала мне с собой в санаторий, половина двенадцатого, но думаю, что они остановились, потому что в половине двенадцатого я еще раскладывала на кровати то, что нужно взять с собой в душ, – чистые трусы, мочалку, обмылок, одноразовый синий станок.)

У него длинное тонкое тело, на спине – пена. Из-за шума воды он не слышит, что я зашла, поэтому несколько секунд просто разглядываю чужое, незнакомое, настолько непохожее на мое – или даже на тело Мухи, о котором сейчас и думать мерзко.

Вдруг вода останавливается, Ник поворачивается ко мне.

Смотрит.

С его волос стекает вода.

Его член мягкий, небольшой, лежит на бедре, волос немного, но почти сразу отвожу глаза, поняв, что происходит.

Я вошла в душевую и смотрю на голого Ника.

И он смотрит на меня.

Я сама голая.

Вижу его соски, потемневшие от воды волосы. Его веснушки.

И, пробормотав «прости», я бегу вначале в раздевалку, торопливо и неаккуратно одеваюсь и выскакиваю в коридор, чтобы только там вдохнуть, выдохнуть, раскраснеться. Хорошо еще, что не видел никто, а вот как Нику теперь на глаза показаться?

Черт.

Это как же?

Это как же я могла?

Идиотка, идиотка, ведь могла же смотреть, нужно было посмотреть – ведь одежда, все, все говорило. А если он подумает – даже представлять не хочется, что может подумать. Что нарочно, не знаю. Что хотела посмотреть.

Почему-то вспоминаю его темные, другие совсем, волосы там, внизу, – и делается неловко, странно-больно внутри.

Бежать, бежать. Только бы не столкнуться – ни в коридоре, никогда. И только уже поднявшись к нам на этаж, я вспоминаю, что Крот тоже был в том подвале, правда, в другом конце коридора, – и у него только вода там, ничего больше. А я пошла, мыло взяла, на Ника смотрела. Мерзкая.

Мерзкая.

Да еще Ленка лежит под одеялом, в потолок смотрит, не разговаривает.

Хватит, ну хватит, пожалуйста. Ведь ничего не случилось страшного, ты была сама виновата. Хватит. Повернись. Она поворачивается, вижу лицо – все белое в цинковой мази от прыщей.

– Ты похожа на зомби.

– Ну спасибо.

– Нет, я серьезно. Может, прекратишь уже? Один хрен эта мазь не помогает.

– Да нет, раньше хуже было. Я иногда даже в школу не ходила, когда их слишком много вылезало. Еще и болючие, пипец.

Она расчесывает щеку, морщится от выступившего кровавого пятнышка.

– Ну что ты делаешь, а? Только хуже.

– Да по фигу, все равно с утра смывать. Слушай…

– Ладно, – сажусь на кровати, поворачиваюсь в ее сторону, – ты мне скажи, какого хрена тут произошло? Ну, пока меня не было, я же долго… Ну, как Муха? Жив? Его увезли куда-то? Правда, что Хавроновна… правда ли, что о ней говорят? Это, получается, произошло, когда мне… когда меня… И почему Ник ведет себя так, как будто его избрали президентом? Почему с ним ходит Юбка и эта стремная, как там ее?

Ленка все механически ковыряет кожу, смотреть страшно. Утром все замажет тональником, запудрит, и под этим слоем все будет снова болеть и гнить, а вечером – снова мазь. И забавно, что при дневном свете практически не видно ничего такого, ну, если совсем в упор не рассматривать, и только я знаю.

– Прекрати.

– Ладно. – Она прячет обе руки за спину, чтобы не поддаваться искушению.

Не понимаю ее. Если бы у меня такое было, я бы что угодно сделала, только не ковыряла, – вон сколько девок на улице с ямами на коже, которые уже не замазать ничем. Уж лучше сейчас потерпеть, а потом всю жизнь красивой ходить.

– Он велел давящую повязку Мухе наложить. Сказал как, – Ленка говорит тихо и невыразительно, уперев подбородок в грудь, – потому что никто не знал, а он книжку читал, книжник, мать его, но только сдается, что в этой книжке было правильно все написано, потому что кровь довольно быстро перестала идти, ему еще двигаться запретили, вообще шевелиться. День. И завтра тоже. А потом Ник сказал, посмотрит. Но наверняка все хорошо будет, я уверена. Ну вот как-то так и получилось, что все признали, поняли. Как-никак, он Муху от смерти спас.

Выходит, что Крот сильно ударил, хотя с моего места и не видно было.

А меня кто спас, подумала.

А меня.

Я хочу принести Кроту в тюрьму конфету какую-нибудь, но ни у кого нет. Нужно было не есть, подождать совсем плохих времен. Он ведь мне две предлагал, а я, как дурочка какая, обе и съела.

– Лучше бы он умер.

– Кто, Муха? Совсем уже? Он не подарок, согласна, придурковатый, но уж явно не хуже остальных пацанов, того же Юбки. По крайней мере, он ни до кого не доматывается, то есть…

– А что? Понимаю, что тебе по фигу, тебя никто не тронет, ты у нас королева. Хотя не знаю, что за королева ходит с прыщами.

– Какая королева? Конопля, понимаю, тебя обидели. Но никто не виноват, я так