из наблюдения Фридриха, что его армии, как и войска других европейских государств, преимущественно состояли из «низов общества – бездельников, распутников, дебоширов, бунтовщиков, не почитающих родителей сыновей и прочей подобной публики». В следующем столетии аналогичных взглядов придерживался самый прославленный британский полководец – герцог Веллингтон. Хотя он считал «удивительным» тот факт, что жесткая дисциплина привела к впечатляющим достижениям его солдат, Веллингтон видел в них «земное отребье – отъявленное земное отребье»: «все они пришли в армию ради выпивки – это очевидный факт, – сугубо ради выпивки»[77].

Однако ко времени Веллингтона появлению в рядах вооруженных сил все большей доли обычных людей уже способствовал институт призыва, функционирование которого способно обеспечить лишь эффективное государство. В этом отношении Веллингтон был впечатлен войсками своего главного противника, с одобрением отмечая, что «французская система призыва справедливым образом сводит воедино представителей всех классов»[78].

Определенное воздействие на этот процесс могло оказать и постепенное возникновение каторги как стандартной практики длительного помещения преступников под стражу. До этого делалась ставка на гораздо более дешевые, но, вероятно, менее эффективные методы наказаний. Изгнание или высылка, когда к подобным решениям прибегают все, просто сбивают преступников в группы (если властям не удается изыскать возможности, чтобы отправить их в какое-нибудь удаленное место наподобие Австралии). Убийство или смертная казнь ненадежны, поскольку у человека, которого преследует закон, появляются все стимулы давать смертельный отпор и ни в коем случае не сдаваться без боя, даже несмотря на то что судьям зачастую не удавалось выносить серьезные приговоры за сравнительно мелкие правонарушения. Телесные наказания позволяют оправившемуся, а заодно и озлобленному преступнику после освобождения взяться за старое. Штрафы целесообразно налагать лишь за нетяжкие преступления и на тех, кто в состоянии их заплатить. Основным субъектом преступления, как и войны, выступают молодые мужчины, и хотя что-либо сделать с их молодостью не представлялось возможным, все более популярной формой наказания становилась отправка их под стражу до тех пор, пока они не выйдут из этого возраста. Эта мера изолировала преступников не только от потенциальных жертв (за исключением их товарищей по заключению), но и от военной службы.

Политический контроль над войной в Европе

Эти новые, более совершенные военные силы использовались для устранения соперников, которые по-прежнему полагались на менее дисциплинированные и криминальные (а следовательно, ненадежные в военном отношении) силы. Поэтому правители или военачальники, которым удавалось создать столь дорогостоящие военные организации, были в состоянии завоевывать, контролировать и умиротворять крупные территории[79]. Например, в Англии, которая некогда была ареной почти непрерывного внутреннего вооруженного конфликта, в дальнейшем возобладали организованные вооруженные силы, и на протяжении последних примерно 350 лет в стране фактически не было гражданских войн.

Процесс становления организованных армий, в свою очередь, привел к созданию государственной системы. Цитируя Блаженного Августина, если бандитизм «достигает таких масштабов, что охватывает целые страны, основывает постоянные поселения, добирается до государств и подчиняет людей, имя ему – царство». Чарльз Тилли описывает этот процесс так: «С 1648 года, если не раньше, в конце войны все сильные европейские государства временно сходились для ведения переговоров относительно границ и правителей недавних враждующих сторон. С этого момента крупные реорганизации европейской государственной системы происходили рывками – при урегулировании последствий крупных войн. Из каждой большой войны в целом выходило меньше национальных государств, чем входило в нее»[80].

Бандитизм, пиратство, а также организованная преступность и душегубство, конечно же, никуда не делись, однако новые – более крупные и более эффективные – государства были куда устойчивее, так что немногочисленные группы вооруженных головорезов попросту не могли представлять угрозу их существованию. Если прежде бандиты становились военными лидерами, то теперь они представляли собой всего лишь криминальные группы, скорее причинявшие государству неудобство, нежели выступавшие риском для его стабильности, не говоря уже об угрозе для его выживания.

Кроме того, по наблюдениям Тилли, «формирование системы государств, разделение военного образа жизни и гражданского и разоружение гражданского населения – все это обострило различия между войной и миром». Таким образом, война (и, соответственно, мир) оказалась под тем или иным контролем: у нее были четкие начальные и конечные точки, а государства гораздо тщательнее взвешивали все «за» и «против», рассматривая возможность вступления в войну. Поэтому Пауль Шредер, отчасти опираясь на наработки Хайнца Духхардта, отмечает появление в XVIII веке «у субъектов, участвующих в международной политической игре, способности упорядочивать свои взаимоотношения и систему в целом, дабы избегать войны или сокращать ее масштабы, увеличивая возможность мирных решений». Шредер выдвигает следующую гипотезу: «В целом применительно к международной политике XV, XVI и XVII веков можно утверждать, что большинство потенциальных войн превращались в реальные, а большинство кризисов в сравнительно короткое время оборачивалось войной». Однако в XVIII и XIX столетиях все активнее «наблюдается возникновение более стабильной и всеобъемлющей государственной системы, в которой не только присутствуют постоянные игроки, более эффективные и общепризнанные правила, практики и институты, но и появляется более значительный потенциал управления международной политикой с избеганием открытых войн. Большинство войн, назревавших в XVIII веке, в итоге так и не начались, а в следующем столетии эта тенденция усилилась: большинство кризисов так или иначе получали успешное разрешение». По наблюдениям Джека Леви и его коллег, «на смену характерным для Средневековья войнам, которые затевались из соображений личной чести, мести или обогащения монархов и аристократов… все больше приходило применение силы в качестве инструмента воздействия для достижения политических целей»[81].

По мере перехода войн под политический контроль они стали происходить реже. Но при этом, как отмечает Тилли, «война становится более интенсивной и разрушительной – начавшись, продолжается дольше»[82]. Эти обстоятельства могли усиливать осторожность правителей в решении вопроса о вступлении в войну. В промежутке с 1815 по 1854 год, после череды затратных войн континентального масштаба, Европе удалось вступить в беспрецедентную эпоху почти полного отсутствия международных военных конфликтов, а затем, с 1871 по 1914 год, состоялся еще один период почти полного затишья, который был еще продолжительнее. По наблюдению Эвана Льюарда, несмотря на эпизодические гражданские войны, эти два продолжительных периода мира в Европе продемонстрировали впечатляющие перемены в сравнении с предшествующими эпохами, когда крупные государства постоянно воевали друг с другом[83].

Одновременно происходили интересные изменения в способах обоснования войны. В ранний период истории Европы, отмечает Льюард, какого-либо оправдания войны, похоже, не требовалось: война считалась «славным предприятием», «нормальной характеристикой человеческого существования, излюбленным времяпрепровождением государей и высшей аристократии». Однако примерно к началу XVIII века настроения сильно изменились: правители обнаружили, что от них «ожидают